Ночь перед выступлением Истекает последняя ночь. Без единой помарки обмана неподкупно белеет бумага, и тому, кому этого мало, я ничем не умею помочь. Распадаются лоб и рука, и, уже не сокрыто ладонью, обнажилось лицо старика, а вчера я была молодою. Мне поклоны последние класть не пора ли? Погашены свечи. На сегодня назначена казнь расторжения горла и речи. Но возможно ль? одной и при всех быть раструбом огромного звука, это действо нагое, как смерть, безобразно, как всякая мука. О родимый палач, книгочей, для чего мою душу неволишь? Отстрани любопытство очей от того, что мое и мое лишь. Соглашаюсь остаться в красе осмеянья, провала и краха, но не дай мне запеть на костре. Дай заплакать от боли и страха. Отреклась бы! Да поздно уже. С хрустом жил выгибаю я шею. Этот голос, что равен душе, про запас я беречь не умею. Прежней жизни последний глоток расточаю! Мне это не внове. Голос мой, как убитый цветок, как замаранный кровью платок, я сама тебя брошу под ноги, и, когда опустеет помост, стану вздохом, кристаллом тумана и билетом в трущобе кармана, и тому, кому этого мало, я ничем не умею помочь. «Прохожий, мальчик, что ты? Мимо…» Прохожий, мальчик, что ты? Мимо иди и не смотри мне вслед. Мной тот любим, кем я любима! К тому же знай: мне много лет. Зрачков горячую угрюмость вперять в меня повремени: то смех любви, сверкнув, как юность, позолотил черты мои. Иду… февраль прохладой лечит жар щёк… и снегу намело так много… и нескромно блещет красой любви лицо мое. 1974 Лев Лосев 1937–2009 «Жизнь подносила огромные дули…» Жизнь подносила огромные дули с наваром. Вот ты доехал до Ultima Thule со своим самоваром. Щепочки, точечки, всё торопливое (взятое в скобку) — всё, выясняется, здесь пригодится на топливо или растопку. Сизо-прозрачный, приятный, отеческий вьётся. Льётся горячее, очень горячее льётся. Сергей Гандлевский 1952 «Самосуд неожиданной зрелости…»
Самосуд неожиданной зрелости, Это зрелище средней руки Лишено общепризнанной прелести — Выйти на берег тихой реки, Рефлектируя в рифму. Молчание Речь мою караулит давно. Бархударов, Крючков и компания, Разве это нам свыше дано! Есть обычай у русской поэзии С отвращением бить зеркала Или прятать кухонное лезвие В ящик письменного стола. Дядя в шляпе, испачканной голубем, Отразился в трофейном трюмо. Не мори меня творческим голодом, Так оно получилось само. Было вроде кораблика, ялика, Воробья на пустом гамаке. Это облако? Нет, это яблоко. Это азбука в женской руке. Это азбучной нежности навыки, Скрип уключин по дачным прудам. Лижет ссадину, просится на руки — Я тебя никому не отдам! Стало барщиной, ревностью, мукою, Расплескался по капле мотив. Всухомятку мычу и мяукаю, Пятернями башку обхватив. Для чего мне досталась в наследие Чья-то маска с двусмысленным ртом, Одноактовой жизни трагедия, Диалог резонера с шутом? Для чего, моя музыка зыбкая, Объясни мне, когда я умру, Ты сидела с недоброй улыбкою На одном бесконечном пиру И морочила сонного отрока, Скатерть праздничную теребя? Это яблоко? Нет, это облако. И пощады не жду от тебя. 1982 Катя Капович 1960 «Много времени жизнь не займёт…» Много времени жизнь не займёт, только что-то поставит на вид, только юность червонец займет, в приоткрытую дверь проскользит. Вниз по лестнице в уличный снег мимо мусорных баков в кустах молодой, молодой человек, прочитавший и «Крым», и «Гулаг». Ножкой топ и по матушке —… [4]. через два института – а чтоб, через дней перетертый подзол, через парк, где торчит дискобол. Через две проходные и двор, через синий дежурный контроль, через осени красный ковер, просыхающий твой алкоголь. Через это мы тоже прошли — и «Что делать» и «Кто виноват?». Октябри, ноябри, феврали, в луже палые листья лежат. Инна Кабыш 1963 «Было всё, одной лишь смерти кроме…» Было всё, одной лишь смерти кроме. На полях сраженья моего столько слез я пролила и крови, что теперь хочу лишь одного: пусть ничто не повторится снова. И, не накопивши в сердце зла, говорю спокойно и сурово: Слава Богу, молодость прошла… |
