«Я в жизни обмирал и чувство это знаю…» Я в жизни обмирал и чувство это знаю, Где мукам всем конец и сладок томный хмель; Вот почему я вас без страха ожидаю, Ночь безрассветная и вечная постель! Пусть головы моей рука твоя коснется И ты сотрешь меня со списка бытия, Но пред моим судом, покуда сердце бьется, Мы силы равные, и торжествую я. Еще ты каждый миг моей покорна воле, Ты тень у ног моих, безличный призрак ты; Покуда я дышу – ты мысль моя, не боле, Игрушка шаткая тоскующей мечты. «Ты прав: мы старимся. Зима недалека…» Ты прав: мы старимся. Зима недалека, Нам кто-то праздновать мешает, И кудри темные незримая рука И серебрит и обрывает. В пути приутомясь, покорней мы других В лицо нам веющим невзгодам; И не под силу нам безумцев молодых Задорным править хороводом. Так что ж! ужели нам, покуда мы живем, Вздыхать, оборотясь к закату, Как некогда, томясь любви живым огнем, Любви певали мы утрату? Нет, мы не отжили! Мы властны день любой Чертою белою отметить, И музы сирые еще на зов ночной Нам поторопятся ответить. К чему пытать судьбу? Быть может, коротка В руках у парки нитка наша! Eщe разымчива, душиста и сладка Нам Гебы пенистая чаша. Зажжет, как прежде, нам во глубине сердец Ее огонь благие чувства, — Так пей же из нее, любимый наш певец: В ней есть искусство для искусства. 1860(?) В саду Приветствую тебя, мой добрый, старый сад, Цветущих лет цветущее наследство! С улыбкой горькою я пью твой аромат, Которым некогда дышало детство. Густые липы те ж, но заросли слова, Которые в тени я вырезал искусно, Хватает за ноги заглохшая трава, И чувствую, что там, в лесу, мне будет грустно. Как будто с трепетом здесь каждого листа Моя пробудится и затрепещет совесть, И станут лепетать знакомые места Давно забытую, оплаканную повесть. И скажут: «Помним мы, как ты играл и рос, Мы помним, как потом, в последний час разлуки, Венком из молодых и благовонных роз Тебя здесь нежные благословляли руки. Скажи: где розы те, которые такой Веселой радостью и свежестью дышали?» Одни я раздарил с безумством и тоской, Другие растерял – и все они увяли. А вы – вы молоды и пышны до конца. Я рад – и радости вполне вкусить не смею; Стою как блудный сын перед лицом отца, И плакать бы хотел – и плакать не умею! 1854
Александр Блок 1880–1921 «Я стар душой. Какой-то жребий черный…» Я стар душой. Какой-то жребий черный — Мой долгий путь. Тяжелый сон, проклятый и упорный, Мне душит грудь. Так мало лет, так много дум ужасных! Тяжел недуг… Спаси меня от призраков неясных, Безвестный друг! Мне друг один – в сыром ночном тумане Дорога вдаль. Там нет жилья – как в темном океане — Одна печаль. Я стар душой. Какой-то жребий черный — Мой долгий путь. Тяжелый сон – проклятый и упорный — Мне душит грудь. 6 июня 1918 «Прошли года, но ты – все та же…» Прошли года, но ты – все та же: Строга, прекрасна и ясна; Лишь волосы немного глаже, И в них сверкает седина. А я – склонен над грудой книжной, Высокий, сгорбленный старик, — С одною думой непостижной Смотрю на твой спокойный лик. Да. Нас года не изменили. Живем и дышим, как тогда, И, вспоминая, сохранили те баснословные года… Их светлый пепел – в длинной урне. Наш светлый дух – в лазурной мгле. И все чудесней, все лазурней — Дышать прошедшим на земле. Владислав Ходасевич 1886–1939 Перед зеркалом Nel mezzo del cammin di nostra vita[3]. Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея? Разве мальчик, в Останкине летом Танцевавший на дачных балах, — Это я, тот, кто каждым ответом Желторотым внушает поэтам Отвращение, злобу и страх? Разве тот, кто в полночные споры Всю мальчишечью вкладывал прыть, — Это я, тот же самый, который На трагические разговоры Научился молчать и шутить? Впрочем – так и всегда на средине Рокового земного пути: От ничтожной причины – к причине, А глядишь – заплутался в пустыне, И своих же следов не найти. Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Виргилия нет за плечами — Только есть одиночество – в раме Говорящего правду стекла. |
