Ещё у него есть магнитофон «Юпитер-202» с плёнками Тома Джонса.
Ещё он конькобежец, один из самых ловких на Комсомольском озере.
Ещё он любитель астрономии и говорит, что с Земли послан сигнал к галактикам М-13 и теперь всё зависит от того, будет ли ответ от братьев по разуму.
«А вообще-то блеф! – объявил он как-то за обедом. – Астрономия есть наука о наших телескопах! Не более того. Реальный же мир не познаваем в принципе. Да и есть ли он на самом деле, этот реальный мир?»
«Новости дня! – попеняла ему мама. – Гегельянство какое-то!..»
Но она попеняла ему не строго. Не так, как она кидается на любого, кто только слово поперёк.
«Гегельянство? А вот и нет! – посмеялся Лебедев. – Полагаю, что познать можно только самого себя!»
«Ну тогда это эгоизм! – воскликнула она. – Это малодушный побег от мира!»
«Антропный принцип! – снова не согласился он. – А не эгоизм!..»
Я ни фига не понял. Но – интересно!!!
Нет, Лебедев – это вещь.
Лебедев – это снисходительность мамина, это сказочный аромат табака в комнатах, это вино и торт в будни.
Это первая мысль по утрам – не пришёл ли ответ из звёздного скопления М-13, пока я спал?
Эх, если бы он только предложил: «Будь Лебедев, а не Пешков!» – я бы подпрыгнул до потолка: «Ура! Буду!»
Потому что выбор между Пешковым и Лебедевым – это выбор между Ботаникой и Центром. А мне в Центре за…сь. Даже включая жирного Хаса.
Но не включая слепую Дашу, которая по целым дням сидит в Хасовом дворе и тянет мотки шерсти через спинку стула.
Кого-кого, а слепую Дашу я бы отменил: всегда она лезет обниматься с этими своими полуприкрытыми и выкошенными куда-то в сторону глазами.
Это так страшно, что я прям в ауте.
Hаверное, я не должен вспоминать о ней. Решить, что её нет на свете!
Зато во всём остальном я просто счастлив в Центре.
Я понял это во второе лето, когда мама и Лебедев поехали с тургруппой в Югославию.
Полдня мы провожали их. Я бегал с одного балкона на другой – высматривая такси.
А когда оно приехало, мы попёрлись с чемоданами вниз.
От слёз у меня щипало в глазах.
Но я знал, что будет хорошо. Так хорошо – как никогда не было!
Без мамы режим дня распадётся на нитки. Лето, остроптичий шум дворовых тополей, велосипедное свиристенье в Соборном парке, телевизор до 11 ночи – перестанут быть пунктами распорядка. Но пустят свой собственный пьяный сок…
И ещё:
– баба Соня не запретит мне ночлег на балконе,
– утром я буду спать до обеда,
– кушать только если голоден,
– не возьму ни одной книги в руки,
– спокойно рассмотрю голых тёток во «Всеобщей истории искусств».
Такси уехало. Мы с бабой Соней остались у палисада.
И тогда цвет воздуха переменился.
Во дворе всё потемнело – как в кинотеатре перед фильмом.
Это гроза вычерчивалась над сараями.
Она шла с Боюкан. И гремела так штутко, точно костяные шары вылетают за биллиардный борт.
Мы вошли в подъезд, и в ту минуту обвально полилось снаружи. В подъезде запахло помокшей пылью.
Мы поднялись в квартиру.
В то лето, как полевая тварь в норке, сложился я по виду квартиры, укрывшей меня с моими таблицами.
Она задакивала меня всяким порожком, плинтусом.
Одним балконом в филармонию, другим в тополиный двор со стеной сараев по границе она выдаёт план моей личности. Она – дворец моей грудной клетки, черты моего лица…
И хотя баба Соня утверждает, что ул. 25 Октября – это бывшая str. Carol Schmidt (при румынах) и что 40 лет назад тут какая-то Хвола жила (во 2-м подъезде), я не примусь откапывать чужую Трою. Мне только надо, чтобы бурная каша моего (моего!) воскресенья стартовала именно здесь.
В ходе многих лет докучал мне один повторяющийся сон: мы почему-то снова на Ботанике. Душевная тоска, поедавшая меня при этом, и с солнопольем пробужденья уходила не сразу.
10
Chantal.
(«40 лет назад тут какая-то Хвола жила…»).
Докторская школа устроена далеко в деревне (с. Боюканы).
В дороге я намерзаю, как вода в бочке.
Приходишь в класс – там печь с угаром.
Ноябрь 1933, Кишинёв.
И Унгар тут. Этот жирный Унгар – в ветеринарной школе. Прикатил за мной аж в Кишинёв.
Прогнала бы его!
Но я делю комнату с Изабеллой Броди и Любой Пейко, а они обожают кататься в его фаэтоне со шкурами.
Он бывает у нас всякий день (не оставляя мне выбора, кроме как сидеть в училище до темноты).
Мало того.
Мама пишет, что в Оргееве меня уже выдали за Унгара.
И что-то я не слышу недовольства в её тоне.
Эх, не видит моя мама, как я топаю с Боюкан в ночи (грязь – похуже, чем у нас в слободке. И пьяницы голосят у заборов).
И ещё этот Унгар говорит, что загипнотизирует меня (он берёт уроки у гипнотизёра Маркова).
Я делаю вид, что не боюсь.
Последней каплей стали именины сестры Унгара.
Вся их родня прибыла из Оргеева: родители, сёстры…
Я и не думала идти.
Но – мама передала мне тёплое пальто с мамашей Унгар.
В воскресенье мы явились к ним на Фонтанную.
Молдавский жаркий ковёр лежал как задумавшийся в коридоре.
Было натоплено до обморока.
И вдруг… мамаша Унгара…
Пропустив Белку и Любу по лестнице наверх, она останавливает меня на скрипучих ступеньках. Обнимает и говорит: «Вот такая мне нужна!»
И смотрит – будто гипнотизирует.
Ну всё.
Довольно с меня!
11
Шанталь. Трамвай. Хвола-страхопола. 1934.
Я сижу в концессии и пишу письмо в Оргеев.
О том, что мне… м-м-м… плохо в Кишинёве.
А до сих пор врала, что – всё прекрасно, лучше не бывает!
Ложки-миски черябаются за занавеской, там шофера обедают. Важные письма я всегда передаю с кем-то из оргеевских шоферов.
Декабрь, 1934, Кишинёв.
Дверь с улицы хлопнула.
Н-да, культура. У нас в Оргееве неграмотные царане – и те придерживают дверь, когда входят.
Белые боты в калошах проследовали к занавеске.
Я подняла глаза – посмотреть, кто этот невежа…
Это был… лесопромышленник Иосиф С.!
Ну, тот.
Ну, бал в «Маккаби». Со смешными дырочками в носу.
Он скрылся в занавеске.
Я вытянула ноги под столом. Главное, что ботинок не видно (которые протекают).
– Королева бала! – обрадовался он, выйдя от шоферов. – Вы что здесь?..
– А Вы? – я сидела перед ним враскидку, с вытянутыми ногами.
– Я?.. В шофёры нанялся!.. Ха-ха!.. Поверили?!. – и посмотрел, проверяя впечатление. – Я… гм… автобусную концессию выкупил!..
Он был в фуражечке с опущенными ушами. Как студентик какой-то.
Моя поза казалась мне теперь неприличной. Я свела колени под столом.
– Я наведу тут порядки! – поделился он. – У моих автобусов будут имена – как у пароходов в море! И, кажется, я знаю, какое имя будет у самого новенького из моих… автобусов!..
И засмущался отчего-то.
– Письмо?.. В Оргеев?.. – вытянув шею, он заглянул поверх моего локтя. – Хотите, передам?!.
Невежа какой – совать нос куда не просят!
А с другой стороны… может, и вправду передать? По такому случаю он с папой сойдётся… и… не тронет наши борти в лесу!
– Спасибо! – согласилась я. – Но только одну минуту!..
«Мама! – вывела я на бумаге. – Мне тут холодно. И одиноко. Скоро я всё брошу и приеду!»
Отдала письмо и ушла.
Хотя он в настроении был поболтать.
Hа улице пулевой дождь замерзал на лету. А я потеряла варежки, и у меня ныл живот.
Возле «Одеона» извозчичьи лошади ели солому с грязного снега.
Я подрабатывала сиделкой, была бережлива, у меня нашлось бы 10 леев на извозчика. Но я не потакала себе в мелочах.
Тащась по Измаильской, я подсчитывала свои накопления в уме. С чем я в Оргееве появлюсь? Какова моя программа на будущее?
