Глаза его округлились. Он улыбался.

– Я круглый сирота! – ответил он наконец. – У меня вот тут… – он провёл рукой по левой икре, – онемение тканей из-за плохого кровоснабжения!.. У нас это наследственное по мужской линии!.. И это всё, что осталось у меня от отца, от старшего брата!.. И хватит! – он повысил голос. – Всё, что Ёш говорил вам про Гусятин, правда!.. До последнего слова!.. И хватит!..

– Нет, не хватит! – поникла я.

– Вас не учили, что бывают несчастья? – спросил он с угрозой.

Его тон был обиден.

Обида удерживала меня от обморока.

– Учили!.. – выдохнула я. – Не похоже!..

И он подобрался так, точно готовился… обидеть меня ещё больнее.

– Послушайте, мы малообеспеченные из-за папы! – сказала я, воспрянув для последнего боя. – Это раз!.. У мамы больное сердце и… подозрение на диабет!.. это два!.. Но с этим я согласна жить!.. А с Гусятиным не согласна!..

– Но вы живёте! – наседал он.

– Но я не согласна!..

– Но вы есть! – засмеялся он. – Куда же деваться?..

Темнело.

Я торопилась домой.

– А я знаю, куда деваться! – придумал Стайнбарг поспешно. – Выходи за меня замуж!..

Я не давала согласия быть, но я есть. Я не знала, куда деваться, а он знал. Поэтому я вышла за него замуж.

Её внук – 39 лет спустя.

Т.Р. пригласила толстого Хаса на день рождения.

Это случилось на физкультуре в подвале старой школы.

Мы сидели на гимнастических скамейках вдоль стен.

Сигизмунд (преп. физ-ры) выкликал к брусьям по одному.

И тогда Т.Р. подходит к нашей скамейке и… приглашает Хаса на д.р. (при мне!).

Ни фига себе!

А я и не знал, что у нас в классе чувихи уже приглашают пацанов на д.р. Упустил момент, когда это началось.

И вот, под удары чешек и кедов о кожаные маты, под азартные хлопки страхующего Сигизмунда возле брусьев, под многолетний запах пота, настоявшийся в физкультурном подвале, она подошла и пригласила.

В воскресенье, на 2 часа дня.

Кишинёв, март 1974.

Дома я подготовил открытку (без подписи, не своим почерком). Чтобы Хас ей отдал.

Но л-вь шумела, гнулась. Подавила буквы.

Оставил бы как есть. Так нет, стал тереть резинкой, подчищать лезвием. Грязи развёл.

В воскресенье вечером.

То и дело я смотрел на часы.

Места себе не находил.

Hаконец, лопнуло моё терпение.

Снял трубку. Hабираю (2-58-56) Хаса.

И что же! Оказывается, он дома давно.

И, главное, голос такой флегматический.

Я, говорит, открытку не отдал – из-за её помойного вида!

Уф-ф-ф!

Гора с плеч.

Но если честно, то меня не вид моей открытки пугал, а что потом будет.

Пока я эту открытку писал, мир по заведённому порядку крутился в маточке воздуха.

Но, отдав её толстому Хасу для вручения Т.Р., я приостановил мир – до тех пор, пока судьба моя не будет решена.

А он и не вручил.

И тогда я худоязыко, но прямо объяснился ей в л-ви.

Объяснение в л-ви.

Я звонил ей по автомату на Ленина-Армянской возле магазина «Ткани».

Впереди 8 Марта, 3 выходных. Это успокаивало.

К тому же толстый Хас пыхтел рядом.

6 марта 1973, Кишинёв.

«Ты мне нравишься!» – объявил я ей.

«Я знаю…» – грустно отвечала она, и, пожав плечами, я повесил слезницу трубки.

…Три выходных прошло.

В школе я ожидал самого плохого, вплоть до публичной казни. Ведь там, в телефонном консерве, я раскрылся как есть. И кто знает, какой мощи противодействие мог разбудить самим фактом своего явленья!

Круглые часы на Политехе показывали 8 час. 10 мин. утра,

Полшколы покоряло парадную лестницу вместе со мной.

Hаверху, в проёме дверей, торчала Коровкина, подружка Т.Р.

Ага. Её отрядили как лазутчика.

Вот и она высмотрела меня в толпе и… аж пятки сверкнули – в сторону класса!

О, лучше б я не рождался на свет.

Но я не мог не отметить и интригу, скрутившую спортивное тельце Коровкиной.

И уже одно то, что объявление моих чувств принесло если и позор, то вдобавок и интригу, подбодрило меня, и я вошёл в класс.

… Из мальчишек никто не знал, ну, может, Букалов и Мотинов, но они не были мне враждебны.

Первый урок.

Перемена.

Второй урок.

Перемена.

Третий урок.

Перемена…

Только на пятом уроке встретился с ней глазами.

Как баржи на реке – встречным курсом, без гудков.

Ура: она не оскорблена моим объяснением!

А между тем… объясняясь предмету страсти… чего я искал-просил, каких призов добивался?

Ведь не женитьбы в двенадцать-то лет!

Не интимной близости – в 6-м классе!

А добудь я взаимность, во что б это выгнулось?

Борька Букалов, самый симпатичный и ловкий среди нас, прижимал их возле вешалки с куртками и плащами, даже целовался с ними в парке Пушкина после уроков и потом взахлёб делился про какие-то «засосы».

Я так не умел.

Но штуф любви горел, множился.

«Ты мне нравишься!» – объявил я ей по телефону. Будто глыбу руды, душившую издревле, вынес наружу.

И вот – красивая, ладная её личность уже не доставляет мне боли.

Теперь я и заоконным дали и шири смогу объясниться в л-ви.

В л-ви. В любви!

В любви и приятии.

Витя Пешков.

Я заболел в воскресенье, в кухне.

Вот как это было.

Баба Соня искала грецкие орехи в пенале с крупами и поддела шторку.

В окне сверкнуло.

Там – неуверенно и густо – первый снег шёл.

И тогда мама взяла мою голову двумя руками.

Лицо её всеми порами выставилось над моим лицом.

«Жёлтые!» – ахнула она.

Декабрь 1975, Кишинёв.

Ещё никогда она не смотрела в мои глаза так долго.

А с тех пор, как родилась Весна (сеструха), не смотрела даже мельком.

И вот она стоит и изучает мои глаза так, точно я тут ни при чём. А только глаза.

Потом подвела к подоконнику «на свет», и опять изучает.

И, главное, взгляд такой цепкий, точно пацаны с гвоздячими сапками идут по морскому пляжу и протыкают песок в поисках сокровищ.

А тут и баба Соня на очереди. Вытирает руки о фартук. И ей моя голова понадобилась.

Бабысонин смотр моих глаз был неодобрительный. Как будто ей одной можно болеть.

«Ну, хватит!» – я стал вырываться из рук.

Окошко в кабине «Скорой» было в серых шторках на леске.

За ними город окривел.

Тот ли это город, где я родился (влюблялся… играл в футбол)?

Те ли это кварталы, по которым Брежнев пролетел в открытой «Чайке»?!

По которым Пушкин с тросточкой гулял?!

Стемнело так быстро, точно из ведра окатили.

Через 20 минут. В приёмном покое.

Пижама была с дымком.

– А потолще белья нет? – рассердилась мама. – Где кастелянша?.. Кастеляншу сюда!..

В приёмном покое все посмотрели на нас.

Недовольная кастелянша появилась.

В первый момент я чуть не треснул от ужаса: подумал, это Вовы Елисеева мамаша (он хвастал, что она в больнице работает, я только не помню, в какой).

К счастью, не она. А только похожа.

Мама велела ей щупать мою пижаму, а потом заговорила по-молдавски – довольно складно. Я не знал, что она умеет.

Кастелянша ушла и вернулась с пижамой поновее. Было видно, что она боится маму. Потому что мама на этом своём молдавском… точно охотник в утиный манок дует. Вроде бы кря-кря. А на деле – пиф-паф.

И тогда ко мне санитар подошёл – увести как арестанта.

«Ты Лебедеву позвонишь?» – спросил я маму на прощанье.

«Что-о? – удивилась она. – Зачем?»

«Ну… что я в больнице!..»

И, увидев её растерянность, выпалил ещё вопрос (душивший меня всю дорогу):