Я трещала так, что забила Белку.
Иосиф Стайнбарг слушал меня не перебивая.
Но он слушал как-то очень странно. Как будто у меня мыльные цветные пузыри изо рта идут…
Мы исчерпали тему Владимира Жаботинского.
Hаступило молчание, и… Белка в самых простых словах попросила Иосифа С. устроить её на работу.
Неслыханно, что об устройстве на работу говорили с такой простотой.
Моя мама плачет с утра до вечера о том, что я не устроюсь на работу. Она уверена, что папины неудачи в делах перекинутся на меня.
Спустя 2 недели. Поэтому я утаила от мамы, что – со вчерашнего дня – Изабелла
Броди…рентген-лаборантвуезднойбольнице. БлагодаряИосифуС.!
Хотя в училище у неё были самые средние отметки. Просто отвратительные отметки рядом с моими.
Я ушла в лес и плакала.
Мама считает, что если я не устроюсь на работу, то и замуж не выйду.
Испугала! Буду одна!
И Иосиф С. мне не нравится нисколько. Вертлявый, старый.
И этот нос с кружочками наружу – фу!
…Мама уже поговаривает о том, чтоб научить меня шить на пару с ней: рейтузы, нижние юбки… Раз не выходит с медициной.
Не бывать сему!
Не буду хвастать, но professor Kosoi, читавший нам анатомию и малую хирургию в Кишинёве, сказал мне по окончании курса: «Пусть этот разговор останется entre nous, но, Mademoiselle Chantal, с Вашей стороны будет ошибкой: застрять на фельдшерском уровне!.. Да-да!.. Это будет непростительной ошибкой – с Вашей стороны!»
Вот такие слова.
Всякую ночь я вспоминаю их.
Всякий тёмный вечер на сходе в сон…
И неизменно переношусь туда, где улицы так длинны, что загородняя даль – Яловены… Мунчешты… – поливает им на руки из своего наклонённого кувшина…
О, Кишинёв волшебный!
Его фонтаны, его штормящие парки!..
Его Арка Победы с колокольным циферблатом… зверинец братьев Tonzi со львами и тиграми… тревожные оперы Пушкина на летних сценах… армяне с улицы Армянской…
И вправду, кого тут можно встретить, в нашем захолустье? Только деревенских молдаван в торговые дни или подгулявших русских в зимние праздники?!
Вот так и умрёшь – не увидав армян, не узнав об их существовании!.. И я не говорю о греках и одесситах!..
Эх, если бы не мамино больное сердце (и подозрение на наследственный диабет) и если б не папин больной пузырь… – только бы видели меня тут!
Только бы и видели.
9
Chantal. Мнимая простуда Иосифа С.
Но этот Иосиф Стайнбарг…
Точно фруктовая пыльца, разносится он повсюду.
Hапример, сегодня… возле клумбы примэрии (городское управление – рум.).
– Я болен, у меня температура, – объявил он, – не могли бы Вы прийти поставить мне банки?..
Ноябрь 1935, Оргеев.
«Изабеллу Броди попросите! – подумала я. – Пускай эта выскочка ставит вам банки!»
С трудом я слёзы переборола.
Но… мама быстренько вымыла наши банки и упаковала в сумке. Пришлось мне идти.
…Иосиф Стайнбарг снимал особняк у m-me Резник.
Большеглазый, со сладкой улыбкой на лице подросток-денщик встречал меня на пороге.
И коротконогий, с тёмным лицом, бранештский молдаванин вощил полы тряпкой с жиром.
В одних байковых шароварах Стайнбарг улёгся на диван возле пианино.
Все позвонки на спине выступили.
Я запалила фитиль и… а-а-а!.. а накрыть шею полотенцем?!.
Упустила, идиотка!..
А-а-а!..
Застыла с пламенем на весу.
Пианино скалится по-лошадиному.
Услыхав мой вопль, подросток-денщик явился. Перехватил огонь.
Дальше – хуже.
1-я банка… 2-я банка… 3-я банка… 1-я банка отваливается… 1-я банка… 2-я банка отваливается… 2-я банка… 3-я банка отваливается… Банки не прилипают! Почему?..
Краем глаза я видела, что, постелив коврики на полы, молдаванин готовится уйти.
И подросток-денщик удалился по своим делам.
Тогда я с диким звоном сбросила все банки в сумку.
Унеслась, не попрощавшись.
45 минут спустя.
Посыльный от Иосифа Стайнбарга доставил мне конверт на дом.
Мама открыла и ахнула.
50 леев!
50!!! (Красная цена – 15.)
«Эх, если бы ему каждую неделю ставить банки!» – только и выдохнула она.
«А ведь он не болен! – дошло до меня. – Температура? Нет у него температуры!.. Оттого банки не прилипали!..»
10
В те же дни.
СССР. Ленинград. Хвола.
После 8-часовой испытательной смены Софийку приняли в ФЗО автотранспорта, прописали в комнату на ул. Ядвиги Самодумской.
Хволе отказали.
Она вернулась в Рабочий Посёлок-2 к Кушаковой.
Ноябрь, 1935, Ленинград.
Кушакова, бывшая перчаточница, жила тем, что брала к себе приезжую деревню на короткий срок. Отлавливала на перроне вокзала. Брала деньги вперёд. Обещала работу: клеить шпульки для завивки волос из обрезков кожи. Врала, что Рабочий Посёлок-2 – это рядом, 20 минут от середины города (а оказалось 2,5 часа по ж.д.). И что там прописку дают. Но по приезде стала пугать убийством Кирова и бандитскими случаями. Показала барак из серого дерева, где изнасиловали и задушили молодую крестьянку.
Но она устроила Хволу на фабрику-кухню в ночную смену. Всё выгоднее, чем шпульки (на пятак – 100).
Hа фабрике-кухне Хвола и 2 приезжие девушки-башкирки мыли котлы и съёмные детали хлеборезки. Чистили картошку в чёрной оцинкованной ванне. В помещении не было окон. Воздух проникал через вентиляционное гнездо под потолком. Смена – с 7 вечера до 7 утра.
Утром у водоколонки Хвола разговорилась с элегантным, но очень грустным блондином («Антон Козловский, 35 лет!») с тёмными глазами. Острая чёлка молодила его. Видимо, он стеснялся своей молодой внешности и потому объявлял возраст, когда представлялся.
Жил он в Ленинграде, учился в Пищевом. В Рабочем Посёлке-2 – из-за сестры, ослепшей после скарлатины.
Он попросил Хволу ночевать у сестры, пока из деревни мать приедет (через 2 недели, когда посадит огород). В благодарность обещал устроить на конфетную ф-ку им. Самойловой. Просторабочей на первое время. Но с переводом в завёрточники. Когда-то он и сам так начинал. Но проявил себя. И вот – фабрика направила его в филиал Пищевого на учёбу. А в Пищевом его в комсомольское руководство выбрали.
Хвола и одной минуты не колебалась.
Конечно, фабрика!
Пускай и просторабочей!
Но так, чтоб Кушакова не пронюхала.
Потому что Кушакова не хотела терять жильцов и говорила: вот я напишу на тебя в НКВД в связи с убийством Кирова.
Конфетная фабрика.
Мастером цеха был Лёва Корчняк, из дворянской семьи, но комсомолец.
Он выдвинулся из школы ФЗО. Hа фабрике ему сочувствовали из-за бывшей жены, психически ненормальной, скандальной. Она трепала ему нервы из-за их 3-летнего сына: то отнимет через суд, то приведёт к проходной: «нате вам этого выродка, он мне спать не даёт!» А когда горсуд лишил её материнских прав, стала писать доносы, что у Корчняков польские иконы в доме.
Но Корчняка все любили на фабрике. Не очень красивый внешне (сутулый, с узким лицом и большими ушами), он покорял добротой и деликатностью. Без него не освоили бы вакуум-аппараты, варочные котлы и другую новую технику.
Хвола оценила его светлую душу, когда из просторабочих её в завёрточники перевели. В то время цех как раз переходил от ручной завёртки к машинной. Хвола прилагала всё старание, но у неё плохо выходило. Пальцы, локти, суставы плеч не умели выработать правильные движенья. Руки уставали. Реакция подводила. Она была в отчаяньи. Боялась, что ей вынесут порицание. Скажут, что не способна к советскому труду.
Но Корчняк покорил её своей деликатностью.
Он легко выговаривал «Хвола», но когда от фабрики оформляли представление на советский паспорт, предложил перейти на «Ольга». Так будет всем понятней.
Корчняк.
В марте поехали в Вырицу, где работникам выделили участки.
