Но с самых донцев старого её лица, обращённая на Ёшку, завивалась мышца взгляда такой оголённой силы, что я испугалась.

Ёшка сидел спиной ко мне, и спина его выдавала, что он утомлён, сыт. И что ему не терпится уйти. До следующего года.

Но тогда зашуршало в абрикосовых взвосях в нашем саду. Клеёнка надулась на шалаше. Быстрый ливень пошёл.

– А в Сагадоре они стали хватать женщин прямо на улицах! – добавил Ёшка, и нахальные глаза его в обмаке сагадорских видений стали скучны.

– Шейндел, выйди! – накинулись на меня мама и папа.

Ну вот! Что я говорила!

…В саду мальчишки собирали разбитый велосипед мануфактурщиков Тростянецких. Они нашли его на городской свалке и с победными воплями вкатили в лопухи в наш сад.

Мой брат верховодил сборкой.

Дождь мыл колючую полсть акации.

Кошёлка зелёных орехов, ворованных в лесу, была спрятана под порожком сарая, мальчишки зубили их без остановки. Мой брат сделал рукой широкий жест – чтобы и я зубила (ага, и выпачкалась вместе с ним, и его меньше ругали!). Но я сказала: «Отстань, Шурка!»

Бабушкино лицо, обращённое на Ёшку из темноты, стояло у меня перед глазами.

Не спалённые дома Гусятина, не отрезанные груди женщин… а только бабушкино лицо.

Я утешала себя тем, что бабушка неграмотна, а Ёшка врёт.

Бабушке 60 лет, и она никогда не покидала Оргеев!.. А Ёшка такой врун, что, когда он говорит «Доброе утро», я иду на улицу и смотрю, что же там на самом деле – утро или ночь.

Разобранные педали, руль, колёсная цепь валялись на тёплой тряпке. Лицо моего брата в чёрных стрелах от ореховой сажи было недовольное, но тайно-счастливое. И у мальчишек, его друзей, лица были злые, заляпанные ореховой сажей, но все счастливые, просто-таки светлые от счастья.

Они говорили про то, как соберут велосипед и покатят в Иванчу, и спорили, кто первый скатит к воде с лесного склона.

От волнения голоса их стали грубы. Их пугало, что братья Тростянецкие, узнав свой велосипед, могут потребовать его назад. Hа что мой брат объявил, что в таком случае он отваляет обоих братьев в пыли.

Он такой драчун, этот Шурка. Хотя и с ангельской внешностью.

И потом…

Одного взгляда на мальчишек хватило бы, чтобы понять: не было никакого Гусятина. Как не было Междуречья, Месопотамии, Эллады, Рима, про которые мы учили в гимназии.

Помню гравюру: виадук Карфагена, разрушенный римлянами. Её показал нам Пётр Константину Будеич, профессор истории.

Вот и Гусятин был как та гравюра.

Ещё профессор Будеич показал нам греческую вазу: Ахилл оплакивает Патрокла.

Вот и Гусятин был как та греческая ваза.

А в нашем дворе воздух, точно взятый из-под сита, низко слёг после дождя, пахучий до коликов. Острая трава у сараев тытилась от свежести. Безгрудое дерево осело, затяжелев от воды.

Нет, жизнь была благом, благом. Несмотря на Гусятин.

И хотя учебник истории твердил о бедствиях и разорениях, попалявших человечество в каждом веке… жизнь была благом даже с учётом Гусятина.

Миръ был сотворён заподлицо со мной, и не раньше, чем я родилась.

Вот именно!!!

Ведь если бы жизнь не была благом, то ни кино, ни море, ни бегущий юноша-футболист не сделали бы меня счастливой.

А я без подсказки чувствовала себя счастливой.

И потому мне жаль было нескончаемых трёх недель осенних праздников.

Chantal. Мальчики. Greta Garbo. 1932.

Садовник Шор (дальняя родня) вернулся из Палестины и рассказал, что у молодёжи там совместное обучение.

Девочки с мальчиками!

Все мои подруги тотчас загорелись ехать в Палестину. А я?..

Ну, мне это не светит. Из-за папы.

Дело в том, что садовник Шор повёз туда наш мёд… и не продал ни ложки!

С тех пор папа и слышать не хочет о Палестине.

«Нем’н де кой аф’м бойден!» («Не тащите корову на чердак!» – идиш) – вот его слова.

Но только мёд тут ни при чём!

Мёд – это для отговорки.

Просто мой папа домосед и не интересуется ничем, кроме своих тетрадок (тетрадки, гм, тоже побывали в Палестине… с тем же успехом!).

Ну и ладно.

По-моему, это глупо – тащиться в Палестину ради мальчиков, когда у меня этого добра – целый гимнастический зал в «Маккаби». Hа третьем этаже!

Мои подруги считают, что все мальчики ходят туда из-за меня.

Не спорю: они неумелые гимнасты.

Особенно Унгар, сын коневодов-богачей. Этот ну просто груша: зависнет на перекладине, и – привет. И одного раза подтянуться не может.

Впрочем, мне нет дела.

Оргеев, 1932, ноябрь.

Ещё мои подруги уверяют, что я завиваю волосы не просто так. А как Грета Гарбо в «Анне Кристи».

Ха, рассмешили!

Ещё не родился человек, ради которого я стану выделывать что-то особенное со своей внешностью.

И потом, я реалист. Эти влюблённые мальчики, эти неумелые гимнасты, уже давно спланировали наперёд. Самые толковые из них откроют докторские кабинеты, адвокатские бюро. Они все до единого женятся на обезьянах с приданым. А меня Ёшка разорил.

Но зато…

Зато я одна из лучших учениц в женской гимназии.

Нет, я самая лучшая.

И потому:

– я «Скутитэ де таксэ» (освобождена от платы за обучение – рум.), а обезьяны выкладывают до копеечки, 2400 леев в год,

– тетрадки и книги достаются мне за так, а обезьяны платят по полной,

– я готовлюсь в докторскую школу в Кишинёв (ну вот, проговорилась!), а обезьяны целый век скоротают в провинции.

А ещё у меня пальцы рук, как у Греты Гарбо: водорослевые, удлинённые.

И ещё…

…меня…

…выбрали…

…(я не шучу!!!)…

…меня… выбрали…

…ох-х…

…королевой бала… (правда!!!)

Дело в том, что в городе давали бал (в честь какого-то лорда Бальфура), и меня выбрали королевой!

И вот что из этого вышло! 2 ноября 1933 года, Оргеев.

Chantal. Королева бала.

В «Маккаби» было собрание с оркестром.

Зал убрали в белое и голубое.

Тростянецкие, Гульды, Воловские, M-me Резник с мужем, весь beau mond был тут.

Объявили сбор средств на Палестину…

…из оркестра выхлопнуло музыкальное пламя…

…прямо целый огненный язык тарелок, труб и литавров…

…распорядитель подал знак…

…и мы с Аркадием П. из выпускного класса выступили из портьеры…

…и двинулись со своей коробкой среди столов…

Аркадий П. был такой красивый, видный, что за столами все отвлекались от десерта и бросали деньги в коробку.

В ответ мы прикалывали бело-голубые флажки к пиджакам и платьям.

…потом закудрявились скрипки перед тюлевым занавесом…

…я оглянулась на их взволнованный шум…

…«Выбираем королеву бала!» – объявил распорядитель…

…и тогда я услыхала «Шанталь Дейч», проговорённое с ударением…

…я?..

Я???!!!

Как во сне, я подставила голову под венок.

Аркадий П. стал отбирать у меня коробку с пожертвованиями, но я вцепилась в неё мёртвой хваткой. Все смеялись.

Только один человек не смеялся, не аплодировал со всеми: M-me F. из секретариата гимназии. Она протиснулась ко мне и прошипела, не отмыкая губ: «Посмотри, который час! А ну-ка, марш домой сию минуту!..» Действительно, я забылась, как Золушка. 9-й час[4] исходил.

Но испуг мой не остался незамечен.

Подскочил худощавый мужчина в смокинге.

Азарт плескался в его глазах.

– Ve rog, facée o excepţie! (Прошу Вас, сделайте исключение!.. – рум.) – затараторил он весело. И даже приобнял M-me F. за плечи. – Numai in chinstya deklarazie Bal’fur! (Ну хотя бы в честь декларации Бальфура![5] – рум.).

Он был такой весёлый, самоуверенный, что я застыла в робком ожидании.