(Теперь понятно, за что я Лебедева люблю?!)

– Лёша-а! – возмутилась беременная мама. – Лёша!..

Но в её голосе злости не было.

– И уж на Геродота не надейся! – ещё добавил он. – Ни фига он не напишет о тебе, этот Геродот!.. А если и напишет, то одну густую клюкву!..

Уф-ф, опять он с этим Геродотом!

К счастью, телефон зазвонил.

«Москва! – подскочил Лебедев. – Из секретариата!»

Запёрся он в кабинете, а потом выходит и говорит: «Лёню подтвердили!.. Hаместника бога на земле!»

Лёня. Через 2 дня.

Hаутро всю школу сняли с уроков и выставили у парка Пушкина.

Проспект вздулся от безмашинья.

Hа фонарях ветерели флажки: союзный и молдавский.

Толпы людей как фальшивые усы были наклеены на тротуары.

Но мостовая была гладко выбрита.

По ней расхаживали мильтоны с шепталками-рациями.

День был расправленно-солнечный, без единой складки. Точно воротник белой рубахи выпущен поверх лацканов пиджака.

Ждали.

Ждали…

Я во 2-м ряду. В 1-м – Софа Трогун, Оля Даниленко и другие отличницы в белых фартуках…

Ждали.

Верзила Стрежень бил меня сзади по уху и прятался за других.

Я был новенький, но все знали, что моя мама та самая крикуха-завуч, и меня парафинили.

Но душа трепетала от набывания праздника.

В последнее время все только и говорили, что о приезде Лёни (Брежнева).

Кишинёв стал неузнаваем в порфире юбилейных украс.

Лёня был гость, а я обожал, когда гости.

Вот, даже бабысониных подруг со скрипучими голосами, и тех обожал.

А ведь Лёня ещё и знаменитость. Hаместник бога на земле.

А я до сих пор видел только одну знаменитость: пугливого толстяка Кислярского из кинофильма «12 стульев» в доме отдыха в Иванче.

Нет, я также видел Николая Табачука, правого атакующего защитника «Нистру», кандидата в Олимпийскую сборную СССР. Но я не знаю, это считается или нет. Потому что я видел его три секунды, не более. Да и то через зелёную кольчугу на окне.

Вот как это было.

После матчей на Республиканском мы с толстым Хасом всегда проникали под Восточную трибуну, к раздевалкам. Туда полстадиона сбегалось, не пробиться. Но однажды, после «Нистру»– «Шинник», мне повезло – я пробился к зелёной кольчуге.

Пробился и смотрю. А там (!!!)…

…голые игроки в креслах…

…полумёртвые после матча…

«А вы чего?.. Мужские я-ца не видели?» – заорал пожилой дядька-мильтон и стал отпихивать нас от окон.

Но я даю слово, что я узнал Николая Табачука в кресле. В одних белых плавках.

И я бы хотел, чтоб это считалось.

Потому что, хотя я и не верю в бога, но всё-таки это интересно – увидеть его наместника на земле. Это всё меняет в жизни.

Его наместник на земле. 1974. Октябрь.

…Принаряженные мильтоны ходили вдоль тротуаров и говорили в рации.

В их поведении был ленивый туск, усыпивший моё внимание.

Едва я главное не пропустил!

Сначала – с брызгами сирен и мигалок – вал милицейских «Волг» наехал.

Следом правильный ромб мотоциклов, плывший медленно и парадно.

И сразу – в привстое улыбки и приветствия! – Лёня (!!!) в брюховине «Чайки».

И как после прохода речного катера поднимается и находит на берег волна, так милицейские цепи по-акульи впрокус приникли к приполоскам тротуаров, заветеревших приветственными флажками. В 2 секунды всё началось и кончилось.

Я ещё провожал взглядом праздник… обаятельного стратилата страны моей, приглаживавшего растрёпанный волос… ещё бликующая волна асфальта не поглотила удаляющийся кортеж… как мильтонская белая фуражка выставилась передо мной.

Глаза в глаза.

Крупным планом.

Я попятился, он – следом.

Я прободнулся в толпу, мимо Таисии-математички, толкнул Стреженя и схлопотал от него кулаком в грудь.

Побежал в аллею классиков.

Вокруг сдавали флажки.

Кулич проспекта расслаивался.

У фонтана я оглянулся.

Мамочки!

Он за мной!

Подгорев от нового язычка страха, я – в кустарник, оттуда в каштановую посадку. Оттуда близко до просмоловых прясел ограды, там троллейбус подхвачу.

Но троллейбусы пока не пустили.

Тут меня и слапили.

Вот и всё, страх посох, стало больно от одного-единственного тубаха под дых.

Мильтон тубахнул мне под низ живота, накрутил ухо.

И… уплыл, как не был.

Я не мог перекатить в себе ни единого вдоха, всё встало во мне, как помидоры в конобе.

Одно утешало: своё я отхлопотал. Ну, по порядку.

Вечером того же дня…

…у нас гости: Вяткины с сыном Гришей.

Мы с ним увели телефон в детскую и стали набирать чувих из его класса (они моего голоса не знают).

А потом нам крикнули: «Дети, мороженое!» – с родительской половины.

Для гостей баба Соня расписывала нашу встречу с Кислярским из «12 стульев» – этим летом, в доме отдыха «Иванча» под Оргеевом.

Я с восторгом вмешался, прибавив, что в жизни Кислярский выглядит один в один как в фильме: пугливый толстяк с маленькой, как болотная кувшинка, головой.

«Да-да, у Вити с ним завязались свои особые отношения!» – подтвердила баба Соня.

«Просим!.. Просим!.. – потребовали Вяткины. – Со всеми подробностями!»

Ну я и рассказал, как встретил его в пустынной боковой аллейке после ужина. Время было 20.30, ну, может, 20.45, и было слышно, как музыканты настраивают гитары на танцпятаке… И вот, гляжу – идёт на меня! В тёмно-синей мастерке на короткой змейке. С графинчиком кваса в руках. Увидя его, я сразу вспомнил, как в кинофильме он бекает-мекает: «А сто рублей не спасут отца русской демократии?», и чуть не заржал. Но я не заржал, а только улыбнулся: «Добрый вечер!»

– «Заржал!» – фыркнула мама. – Что за манеры, сын?..

– Не перебивай, интересно! – Вяткины за меня вступились.

Пришлось дальше.

В Доме отдыха и не догадывались, что с нами тут киноактёр: он не ходил ни в столовую, ни на пляж.

Hа другой вечер я снова повернул в ту аллейку.

Колючая акация глушила её. Лесные голуби ухали.

И вот!

Опять он со своим графинчиком.

Мы кивнули друг другу как заговорщики, и он дал мне отпить прямо из стеклянного носика: за то, что его тайну храню…

А потом он уехал.

Вот и всё.

«Даже мне не говорил!» – упрекнула мама, а Лебедев похлопал в ладоши и, улучив момент, увёл меня в кухню.

«Сочинял бы хроники в таком духе – давно бы имел абонемент на «Нистру»! – сказал он. – А что! Я приятно удивлён! Тебе удалось не просто изложить событие – встреча с популярным киноактёром – но передать атмосферу! Сам посуди! Тёмная аллейка периферийного дома отдыха, вечер, лесные голуби!.. – и он показал большой палец в знак одобрения. – Ещё ты упомянул о теплостойкой мастерке (в середине июля!), дав понять, что твой герой немолод! Ну и, наконец, мне передался вкус охлаждённого кваса в стеклянной посудке, легко предположить, что от директора дома отдыха лично! И поверь, я бы дорого дал… – он шумно сглотнул слюну, – чтобы отпить из того носика!» «Ха!» – хмыкнул я польщённо.

– И, главное, никакой Плутарх такое не придумает! – заключил он. – Никакой Геродот!.. Поэтому не валяй-ка дурака, Витька!

Берись за хронику! О чём? Не важно. Хотя бы о сегодняшнем явлении-христа-народу!.. О Лёнином явлении!..

Воодушевлённый, я побежал в свою комнату. Раскрыл хронограф.

Но, бойко принявшись за дело, упёрся в мильтона.

Нет мильтона – хроники нет.

Кишинёв, октябрь 1974.

– Хлебушек! – позвал я с порога.

– Ась! – откликнулся Лебедев.

«Хлебушек… ха-ха… Хлебушек!» – Вяткины посмеялись.

– Всё лучше, чем Гусь! – стал оправдываться он.

– Я не могу про это письменно! – сказал я глухо. – Могу только на словах!..

– На словах не считается! – отверг он.

Вяткины спросили, на какую тему сочинение.

– Хроники, а не сочинение! – поправил Лебедев и, привстав с чёрной бутылкой «Каберне», стал лить в фужеры. – Меня вот не учили писать хроники в детстве – теперь не помню ни фига!.. Будто и не жил на свете!..