И потому он мог бы подкинуть ответную шпильку. Что-то вроде: «Ещё бы! С таким папой!»

Но не подкинул. Пощадил.

– Подшипники? – спросил нейтрально. – Зачем?..

– Папа своими руками «Победу» собирал!.. Купить – денег не хватало!..

И Лебедев снова почувствовал укол. Как будто он виноват в том, что её папаша (вообще-то военный в чине и писательский секретарь) на «Победу» не накопил.

– Ну вот чего ты дуешься? – расстроился он.

– Представляю, какой ад был в его душе – из-за мамы!..

Hаконец в её голосе подвоха не было.

Потом, в самолёте, пока грели турбины, он вспоминал, как поразили его открытые Надины глаза, глядевшие в сторону, их терпеливо-скорбное выраженье.

Его затрясло от обиды.

«Хохотушка! – подумал сердито. – Баба-ураган!.. Мастер показухи на самом деле!.. Мол, как ей важно всё, из чего я состою: мои мысли и вкусы, учителя, друзья, Кастанеда-Гуржиев!.. Хм-м.

Пока не прихлопнула, как комара. Штампиком ЗАГСа по голове!

А теперь и притворяться лень!..»

Выехали на взлётную полосу.

Взлетели.

Пришлось отвлечься.

«Что держит самолёт в воздухе?» – вопрос, неизменно лишавший его покоя накануне вылета.

Помнится, даже конспект завёл с выписками из «Науки и жизни»: что-то там про плотность воздуха, уравнение Бернулли, расчёт подъёмной силы крыла…

Фигня.

Утробный страх пересиливал.

Это когда идёшь себе по земле, увлекаешься, мыслишь… и вдруг – самолёт…

Давно он понял: одна его собственная воля к жизни (молодость, мечты о славе…) диктует самолёту лететь. Воля к ночным пляжам Планерского, воля к тартуским лекциям Лотмана о структуре стиха, воля к покорению Мунку Сардык в Восточных Саянах…

И не дай бог постареть.

Постареешь, утратишь вкус к победам – никакой Бернулли не поднимет!

Итак, полетели.

Пламя целой жизни заколебалось… и уравновесилось.

Моя взяла.

Так на чём я остановился… Ага. Hадя.

«Всё показуха! – вернул старые мысли на место. – Прямота, крупность! Отчаянность и бесшабашность. С голой шеей в любой мороз. Прыжки с парашютной вышки в ЦПКиО. Выпуклый лоб, роговая гребёнка в волосах – всё на простаков!.. И сам голос, вечно охрипший от эмоций, щёки, надутые со сна… Хм-м, и эта её искренность в интиме (вместе и темперамент, и целомудрие), так трогавшая меня… И как это ей удалось: что ещё и не жили вместе, ещё не переспали ни разу, – а я уж в курсе, когда у неё месячные, хотя не спрашивал! Гипноз? И потом, когда стали вместе жить, спать в одной кровати, всегда её тяжёлая нога на мне, куда ни повернусь: на правый бок, на левый!.. Ну и самое главное… этот её папаша из озера, «Третий Ша» (во как сам Исаич[28] припечатал!), из-за которого теперь по архивам бегать, письма Толстого копать!.. Hадоело!.. И хорошо, что разлука!»

Самолёт набрал высоту.

Из-за занавески вышла стюардесса с подносом.

Лимонад, леденцы.

Всё пришло в равновесие.

Мысль о разлуке понравилась ему.

Он повеселел, хмыкнул и, сунувшись в проход между креслами, стал делать знаки Виле К., бывшему однокласснику, 2-му дирижёру Оперного, сидевшему в нескольких рядах сзади.

В аэропорту Виля был с молодой особой, очень эффектной. И лишь кивнул, идя мимо. А теперь легко поднялся и пришёл: «Привет, Гусь!» Лебедев тоже поднялся, и они удалились в хвост самолёта, где было два свободных кресла через проход.

Разговорились – кто, чего.

Вилю приняли в аспирантуру Гнесинки. Вот, летит.

– А я в «Известия» на стажировку! – поспешил отбить Лебедев. – Ну и ещё там… в Ленинку да в музей Толстого с поручением!.. Тайным!..

Говорили, пригибаясь друг к другу через проход, пока Лебедев не осознал, что подсчитывает, кто пригибается дальше и вытягивает шею сильнее. Чёрт возьми, выходило, что – он.

Тогда он приклеился к подголовнику.

Виля был давний кент, хотя один на один дружили только в детстве, со 2-го по 4-й класс музыкальной школы. Пока отец не накрыл Лебедева занимающимся на скрипке… лёжа. Поверх заправленной постели (что усугубляло). И не перевёл в 3-ю мужскую на Садовой.

Ха! Спасибо предку!

В 3-й мужской было интересней в 10 000 раз.

Один Усов Иван чего стоил! Сын того самого Родиона Усова из ЦК. Прогульщик и хулиган, искатель тайников с немецким оружием на боюканской горке. Защитник уличных собак, предводитель банды, нападавшей на гицелов[29].

Благодаря Усову пересеклись вторично с Вилей – спустя 12 лет. Hа почве туризма. Усов теперь был скалолаз, боксёр и жестокий бабник. Со сдвоенной фатерой на Ленина. Это 6 (шесть!) комнат в лучшем квартале города. И уже не дворняг бездомных, а красавца-дога имел для полной упаковки.

Усовский стиль жизни распространялся на Лебедева вплоть до женитьбы на Наде.

В браке Лебедев полагал себя счастливым, но теперь, давясь распахнутым Вилиным лоском, готов был пересмотреть итоги десятилетия.

Спасала стажировка в «Известиях». Она не уступала аспирантуре Гнесинского.

Виля не обязан быть в курсе, что стажировка выпала не за заслуги. А благодаря третьему Ша (посмертные связи секретаря Совписа и… подполковника КГБ!).

А вот про то, что Надя «англичанка» из иняза… как раз неплохо бы ввернуть.

Летели славно.

Самолёт будто зашит в небо.

Травили анекдоты. Виля – два неприличных, потом политический. Значит, доверяет. Видит равного.

Польщённый Лебедев чуть было не поделился про харьковский период и музей Толстого. Уже на языке вертелось. Но… не сболтнул, молодец.

Стал говорить про «The Catcher in the Rye».

Дал понять, что читал в оригинале. Пускай и не без помощи жены-«англичанки».

Но Виля тронул за рукав.

– Посмотреть дашь? – спросил он, понизив голос. – На одну ночь? – и даже поогляделся по сторонам.

– Сэлинджера?.. – удивился Лебедев. – По-английски?..

– Тестя!.. – одними губами нарисовал Виля.

– Изъяли! – так же по-рыбьи неслышно отвечал Лебедев.

И, ещё не веря удаче, перевороту, подарку судьбы (исторически третий Ша никогда не был его тестем, просто не успел в этой роли побывать), дошептал:

– Копирки от пишмашинки – и те!..

И крест-накрест повёл ребром ладони в воздухе.

В глазах Вили непонимание боролось с восторгом.

Он не понял, что означает этот секущий полёт лебедевской правой ладони. А спросить – постеснялся.

Лебедев был доволен собой. Тем более что про копирки… ха-ха… придумалось на ходу.

Бесконтрольный выброс фантазии!

А что?!

А если это случай такой: когда необходимо все козыри – и побыстрее – на стол!..

У Вили – бронь в постпредстве. А Лебедев – к родне (или кто они нам?): баба Дуня и Рэм. Это в районе пл. Ногина в переулках.

Но Виля потянул в постпредство, и Лебедеву стоило трудов не выдать удовольствие, с каким он это приглашение принял.

1974, февраль, Москва. Внуковский аэропорт.

Хотя Виля «потянул» в последнюю минуту.

Было видно, что «изъятые копирки» понравились ему, но он хотел перепроверить себя. Понаблюдать, как Лебедев поведёт себя при входе в столицу. Не запаникует ли, как провинциал. Не затрещит ли крыльями по воде, как селезень.

В ответ Лебедев поскучнел, напустил флегму. Стал пропускать Вилины реплики мимо ушей, оставлять их без ответа.

Вышли из аэропорта. Сели в 511-й радиальный.

Лебедев смотрел в окно, в сторону.

Окраинные лесосеки в пепельном снегу были растрёпаны, как капуста. В берёзах, выдавленных из леса на шоссе, зияли мокрые черноты. И за всем этим, сахарно и зубко, кочанела Москва.

Во всю автобусную дорогу от Внуково до Юго-Запада Виля что-то говорил, острил и время от времени понижал голос, чтобы кинуть ещё крючок на тему тестя, но Лебедев как бы ушёл в себя. В собственную спокойную значимость.

Он понимал, что прошёл проверку.