– Нет, а сами-то вы кем себя считаете? – подивился Пешков. – Румынцы или русские? Или моя хата с краю, кем запишут, тем и будем…

И понурился. Не знал, о чём дальше говорить.

Он ушёл в свои мысли и, конечно, не перехватил никакого там особенного перевзгляда между Марьей и Яковом.

А между тем – перевзгляд такой имел место.

– Гриша, Зина?.. – поднял голову. – Ромка, Лена?.. Где все?..

Детей, он помнил, было 6.

– Зина замужем! – Марья подала мясо с домашней лапшой. – Гриша поженился!..

– Ура, ура! – обрадовался Пешков, но примолк с угрозой. Теперь его черёд был говорить о себе, а ему не хотелось.

Да и кашель не оставлял.

– Бронхи! – объяснил. – Варили шины, и всякая другая гальваника… там!.. – и ткнул пальцем в неопределённом направлении.

Тогда Яков, ни о чём не спрашивая, встал из-за стола. Вышел из комнаты.

Снег рос. Тишина необзорная.

С кувшином, наново наполненным, вернулся из погреба Яков. По поверхности чёрного вина седые пузырьки плясали.

Из-за пляшущих этих пузырьков Пешков опять-таки упустил момент, когда на табуретке рядом ним появилась обувная коробка.

Ну, коробка – так коробка, Пешков не придал значенья. – Давай, всего хорошего! – Яков поднял чашку с вином.

Ели молча, без неловкости. Марья обработана чувством такта. Всё понимает, но не выносит сужденья.

Только один раз Пешков помнил её сбитой с толку. Лет 7 или 8 тому назад, когда Витька приходит со двора и говорит, что любит отца Вовы Елисеева больше, чем Пешкова, потому что елисеевский отец ходит с другими папашами пить вино в «Бусуйок»[31], а Пешков не ходит.

– Марья, – спросил Пешков, – а помните, как Витька приходит со двора и говорит, что он другого папашу любит больше, чем меня! Из-за того, что я с соседями не бухаю!..

– Не помню, – сразу отвечала Марья. Хоть видно, что помнит.

Ещё попили-поели.

– В Бога верите всерьёз или для порядка? – Пешков кивнул на Николу-Таисия.

– Всерьёз для порядка! – ответил Яков.

– Угу, понял!.. – Пешков потянулся, размял плечи. – А вот и снег… – он широко зевнул, – весь кончился! – встал из-за стола. – Пойду к троллейбусу?..

Вышел под навес.

Темно. Курями пахнет.

Во дворе Яков шарчил снег фанерной лопатой.

Лицо его было такое, точно Пешков уже 3 дня как уехал.

И у Марьи, прибиравшей со стола, лицо было такое же.

Как будто и не ели не пили вместе.

– Коробку забрал? – спросил Яков, не поднимая головы от лопаты, от дворового снега. – Давай, коробку там забери!..

Теперь он говорил по-другому. Небрежно-повелительно. С заведомой нетерпимостью к отказу.

Хотя какой там отказ: Пешков просто не понял, о чём он говорит. О какой такой коробке.

– От Петра Фёдорча коробка! – опершись на лопату, Яков смотрел теперь с вызовом. Почти нагло.

Он смотрел так, как, наверное, некрасивая девочка смотрит на мир, когда открытие собственной некрасивости уже случилось, и успело отболеть, и родило ответный вызов: «А вот вам! А вот такая, как есть!»

– Мне?.. От Петра Фёдорча?.. – не поверил Пешков. – С того света?!. Ха-ха!..

– Давай, давай! – велел Яков. – Иди бери!..

В одну минуту он стал другой. Сам разговор его стал таким недобро-повелительным, тёмным, точно здесь и сейчас, под кровом его дома на Мунчештской, обитали царь Николай и король Karol von Hohenzollern, Иосиф Сталин и маршал Антонэску, и, вынужденный кое-как выживать, кое-как сносить голову под всей этой чередой сильных мира сего, под всеми этими хищными орлами и совами, он в то же время не отпускал Лёве Пешкову и малой монеты подобного страха и почтения, отвергал и самый малый риск беды, могущей из-за Лёвы Пешкова для его дома произойти.

То есть, выходит, попрятали у себя коробку и – будет.

– А что там, в той коробке? – удивлялся Пешков, идя в дом. – Ботинки, что ли, мне свои завещал?.. Так я и сам не босой.

– Бумаги! – отвечала из комнаты Марья.

Воинственная перемена в муже не укрылась от неё, и от того она говорила виновато.

– Бумаги?.. Для бумаг у него дочка есть! – Пешков приподнял картонную крышку.

Из-под коробки на него фотография глянула. Какого-то старичка лупатого. С весёлым, детским лицом.

– Мне-то его бумаги на что?.. – пробормотал.

– Дочка мы теперь не знаем где живёт! – сказал Яков из-за спины. – Давай, уноси!.. А то в милицию сдадим!..

– Сдавайте ради бога! – пожал плечами Пешков. – А снег-то, – показал на окно, – по-новой сыпет!..

И пока, следуя его пальцу, Яков с Марьей поворачивали головы и смотрели на снег в тёмное окно, он ещё покрутил лупатого старичка в руках и… сунул в карман, пока не видят.

– А переночевать можно?.. – спросил.

Марья стала готовить ему постель.

– А кадр Надькин хорош или так себе? – Пешков подсыпал в голос всю иронию, на какую был способен.

Марья стелила по-городскому, с наволочками пододеяльниками.

– Как настроение у ней? – ещё спросил Пешков. – Мебель по квартире не двигает больше?..

И… махнул рукой.

Здесь Марья закончила приготовление постели и распрямилась.

Пошёл с нею в кухню к плите.

В кухне Марья брала сваренные яйца из кастрюльки и очищала от скорлупы. Занятость позволяла ей помалкивать.

– Ей всего 17 с половиной было, когда встретились! – рассказал Пешков. – Ребёнок совсем!.. Да и я только с флота, гол да бос. И что там за интерес у Пётра Фёдорча был, а?!. Вроде бы он родителей моих знал!..

Но тут его поразило, что Марья, перенося нагретую кастрюльку с плиты на стол, брала её голыми пальцами.

– Не горячо? – взял её ладонь, потрогал сработанную кожу.

– Я быстро! – объяснила она.

– Не важно! – хмыкнул. – Нервному сигналу хватает доли секунды – чтобы мозг перевёл горячую температуру в сигнал боли!..

И отпустил её руку.

Он обожал задумываться о физическом устройстве мира. О чудесной сложности его.

Оскорблённый дух его умягчался тогда.

– Там нейроны в коже! – объяснил он Марье. – Они прилегают друг к другу так тесно, что один моментальный сигнал «горячо!» – и мозг всё принял!..

Собирался ещё добавить в этом духе.

Но вошёл Яков со двора.

Встал на пороге.

– Коробку, – напомнил он, – забрал?..

50-летие МССР. Витя Пешков.

Лебедев приехал из Москвы и привёз мне джинсы «Miltons» и приёмничек «Спорт» на «кроне».

Мы сели обедать, и он принялся выговаривать мне за поддельные хроники.

Я-то думал, он забыл.

Мало у меня своих проблем!

Кишинёв, октябрь 1974.

Hачну с того, что мама перевела меня из 2-й английской в 37-ю, к себе под крыло.

Это зверская школа с уклоном в науки.

Мама надеется, что я стану химиком. В химии, мол, перспектива! Полно белых страниц. Взять простую воду, например. Ей 4 миллиарда (!!!) лет, но химический состав её открыли совсем недавно.

Ну, я не против. Химиком, так химиком.

Но если б я знал, как меня будут парафинить из-за мамы – в 37-й! Я бы упёрся рогами и не перешел. Потому что мама там слишком активная, лезет на рожон с хулиганами. Её грубый, вечно охрипший от скандалов голос гремит на всех этажах. И вдобавок у неё живот растёт.

Вот тогда Лебедев приехал.

«Известия» откомандировали его – освещать 50-летие МССР.

Пока они с мамой ехали из аэропорта, я раскрыл хронограф и развёл наспех пару страниц.

Разными чернилами.

Всё-таки я надеялся, что Лебедев не вспомнит.

Но не тут-то было. Чуть не с порога он потребовал тетрадку.

– Подделка! – пробормотал он, разлистав пару страниц. – Причём небрежная!..

Сели обедать.

– Всемирная история началась тогда, – сказал он, купая столовую ложку в бульоне с рисом, – когда её записали!.. Поэтому, Витька, сам решай!.. Не будешь записывать хроники в хронограф, – растопырив пальцы, он полил на них (!!!) бульоном с ложки, – останешься страной зыбучих песков!..