– Ёш! – повторил он с нежностью. – Иеошуа!..

– Ёшка! – возразила я. – А не Иеошуа!..

Ёшка был на последних стадиях Паркинсона.

Болезнь, немощь – лучшее, что было в нём.

Поделом! Не жалко ни капли.

И я не говорю о том, что давно пора пересадить его в поганое кресло. Рук не напасёшься – убирать за ним.

– Ёшенька! – запричитал Иосиф С. – Я не знал, что ты здесь! А Вы… отвернитесь!.. – приказал он мне. – И раскройте окна!..

– Не отвернусь!.. – возражала я.

Голого Ёшку я не видела!

Но происходило что-то неслыханное.

Стайнбарг опустился на колени перед Ёшкой и стал стягивать с него исподнее.

– Этот человек моего папу разорил!.. – прошипела я.

– Этот человек спас меня в Гусятине!.. – перебил Стайнбарг. – Ну-ка! Полотенце киньте!..

– В Гусятине? – я не поверила своим ушам. Но он весь был занят своим Ёшкой.

Тогда я подошла и встала перед ним:

– Вы сказали, в Гусятине?!. – подняла я голос.

– Что? – скосил он глаз.

– Не было никакого Гусятина!.. – объявила я ему. – Надеюсь,

Вы меня услышали!..

Произнеся это, я стала считать (1… 2… 3… 4…) про себя. Если успею досчитать до 10, то спор окончен!

В мою пользу!

– Но я родился в Гусятине!.. – рассмеялся он на счёте «восемь».

Как безногий, сидел он перед Ёшкой на полу.

– Не было Гусятина! – повторила я с обречённостью.

(1… 2… 3… 4…)

– Ха, что же тогда?!. Выходит, и меня не было?! – он смеялся во все зубы.

– Если Вы… – крикнула я, – любите… меня…

Мы обмерли.

Даже парализованный Ёшка охнул.

Новозелёное выражение пробилось в прошлогоднем его лице.

– То… что?.. – отозвался Стайнбарг. И пересохшие губы облизнул. – Договаривайте!..

Я выбежала из комнаты лежачих.

Испуганный санитар нёсся мне навстречу.

Представительный мужчина с веранды гнал его по коридору – вызволять своего делового партнёра.

Это был Октавиан Попа, городской прокурор.

Chantal. 1935.

Маме понадобилась открытка – написать брату в Садово.

Я вызвалась пойти.

В лавке на углу – 1 000 000 открыток. Ни одна не хороша.

Ноги понесли меня в аптеку Ясилевич в центр.

16 июля 1935, Оргеев.

Я прошла мимо витрины «Франта».

Занавеска была повёрнута на струнах, но я чувствовала, что он там, за занавеской. Обедает за кофейным столиком.

В аптеке я сняла первую открытку с шестка. Протягиваю деньги.

Поворачиваюсь.

У дверей – он.

– Простите меня за сегодняшнее, господин Стайнбарг! – сказала я ему.

Мы вышли из аптеки.

– Я прощу Вас! Но при одном условии! – ответил он. – Почему Вы полагаете, что Гусятина не было?.. Объясните!..

Он пробовал говорить весело.

Вся площадь наблюдала нас.

Лопаты садовников перестали звягать у дома суда.

– Я не могу этого объяснить! – ответила я. – А только не было и всё!..

Прошли с десяток шагов.

Остановились.

Hа крыше мужской гимназии кровельщики перестали бить по листовому железу.

– Так вот, – сказал он своим весёлым голоском, – несколько слов про Гусятин!..

Мы тронулись дальше.

– Я даже не был ещё бар-мицва (13-летний – ивр.), когда русская армия вступила в город! Русские несли потери, были озлоблены! Первым делом они сожгли дом ребе!..

Долгий пружинный мык замял его слова.

Это в «Comеdy Brody» дверки отпахнулись.

В одну минуту стало шумно под плющом.

Это банда гимназистов из кино выбралась.

И мой Шурка среди них.

Они шли, выделываясь друг перед другом, кривляясь, как клоуны, но, увидев нас, встали как вкопанные.

Я знала, что Шурку дразнят (по поводу Иосифа С. и меня). Но до сих пор не придавала этому значения.

И вот…

Но у них достало культуры – встать перед Иосифом С. и поздороваться с почтением.

Чтобы тотчас – наутёк со смехом.

Один мой Шурка не улетел со всеми.

Вид его был грозен.

Мы постояли втроём.

«Как дела, Шура?» – спросил Иосиф С. Шурка только пыхтел в ответ.

«До свиданья, Шура!» – приказал ему Стайнбарг. И поправил шляпу на голове.

Лютая краска бросилась в лицо моему брату. А глаза сверкнули и стали белые.

Меня пугают такие его глаза.

В таком состоянии он способен драться один с 5 молдаванами…

Со страхом я увидела, как его приземистый корпус отклоняется, как у гусака – сейчас атакует.

Я схватила Стайнбарга за локоть.

– Ну вот… – обрадованный Стайнбарг тотчас повернулся спиной к Шурке, лицом ко мне, – и, значит, русские солдаты подожгли дом ребе! Это был сигнал к началу убийств!..

Шура стал бледен. Пот выступил у него на лбу.

Испепелив меня взглядом, он отошёл (но недалеко – всего на полшага).

Сомнения потрясали его.

Зачем-то он посмотрел себе под ноги.

– Не буду говорить, что с моими родными стало! – продолжал Иосиф С. – Но меня Иеошуа спас! Он был маркитант казацкого полка. И иностранный подданный…

Слушая его, я за моим братом следила. Не выпускала из поля зрения.

Вот он направился к новому мосту.

Ускорился.

Полетел.

Я была готова бежать за ним – предупредить мамин нервный приступ.

Стайнбарг остановил меня.

– У меня телефонный разговор с Кишинёвом, – объявил он. – Идёмте!.. После я проведу Вас домой!..

Как зачарованная, я потопала за ним.

– И вот как иностранный подданный Ёш выдал меня за своего сына и вывез из Галиции! – рассказал он по пути. – В Яссах он устроил меня в монастырский приют!.. Там ко мне проявили сочувствие как к сироте…

Стайнбарг прошёл в комнаты не разуваясь.

Я присела на стул в прихожей.

Входная дверь оставалась открыта.

Полоса закатного света подъедала оконные ставни.

Дролфирер «Кишинёв – Яссы» прогудел на станции.

Стайнбарг встал перед пианино.

– В монастыре меня отдали на лесораму, – рассказал он, смотря на телефонный аппарат. – Я проработал там 4 года. Механик, потом помощник управляющего. Моя первая сделка по аренде леса стала возможна благодаря ясской епархии. Её содействию… После я арендовал лес у Гербовецкого монастыря. И очутился таким образом в вашем краю!..

16 июля 1935, Оргеев.

– Впоследствии, когда дела мои пошли в гору, я решил отблагодарить Ёша. Доллар тогда продавался по курсу 117 немецких марок. С моим австрийским паспортом я мог брать кредиты в Германии. Я предложил Ёшу кредит! – Стайнбарг часто заморгал. – В Европе я знал место, где в тот год курс был 7 марок за американский доллар! Но, увы, Ёш не рискнул. Поленился. А меньше чем через год повсюду в Европе курс был 4500 (четыре с половиной тысячи) марок за американский доллар!..

И он стал смотреть на меня, ожидая признаков арифметического потрясения.

– А на свиньях заставляли ездить? – спросила я.

– Что? – не понял он.

– Я спрашиваю, заставляли или не заставляли евреев ездить на свиньях в Гусятине? И танцевать голыми на площади?..

(1… 2… 3… 4… 5…)

– Да! – отвечал он. – Заставляли!..

Телефон крякнул – болотным лесным звуком.

– Buna Seara! («Добрый вечер!» – рум.), – сказал Стайнбарг в телефонную кость.

Я вышла из комнаты.

Двор был голый, чисто выметенный. И если Гусятин правда, то…

Стайнбарг появился.

– Вяткин звонил! – объявил он так, будто это имя мне что-то говорит. – Есть мельница в Ниспоренах, какие-то русские отдают! – он поднял локоть и сдул пушистую гусеницу с рукава. – Одна проблема: хлеб, таксация!.. А с другой стороны… своя земля, а?!. – и посмотрел испытующе. – И значит, мои дети не услышат «Gidan’ keratc ve afara la Palestina!» («Евреи, убирайтесь в Палестину!» – рум.).

– И женщинам груди вырезали? – с обречённостью я посмотрела вверх. Hа вороньи гнёзда в тополях.