В постпредстве МССР.

Спальня была на 6 мест, с дебильно-высокими потолками.

Вечером выбежали в гастроном на Кузнецкий.

«Не мороз, а суповой концентрат мороза! – отметил Лебедев на бегу. – Разводить в пропорции чайная ложка на цистерну!..»

И облизнулся от вкусности определения.

Оттого, что выбил ещё пол-очка в глазах Вили.

Не так уж мало очков за неполный день.

В спальне было холодно. Лебедев загодя подложил кальсоны под подушку, чтоб надеть в темноте. Не красоваться же в кальсонах перед Вилей.

Перед сном ходил в кабинку – звонить по талону в Кишинёв.

У Нади был слабый голос. Именно такой голос, от которого (и она об этом знает) у него портится настроение.

Она удивилась, узнав, что он ночует в постпредстве («А как же – с этим… Рэмом поговорить – про харьковский период?!»).

– Уф-ф! – обмяк Лебедев. – Вот на днях пойду и поговорю!.. Про харьковский период!.. Но умоляю – обойдись без сарказма!..

– По-моему, я говорю своим обычным тоном!..

– Это только по-твоему!..

– Я говорю как умею! – уныло и по-прежнему с подвохом отвечала Надя.

Во тип!

– Аллё, а вот прилетай на каникулы! – загремел он. – Надька-оладька!.. А?.. Вот вместе и насядем на Рэма. И в архиве Толстого – будем вместе рыться!..

– Я бы прилетела… – голос Нади зазвучал безадресно, тускло, – если б не… – тут она умолкла, и Лебедев угадал, что она удаляется от других ушей (теща Соф. Мих.? Витька?) в спальню, и провод телефона путается под ногами, – …если б не за-ле-те-ла!.. Прости за каламбур!..

Последние слова были проговорены ею совсем по-другому. Звонко. С твёрдой артикуляцией.

– Я рад!.. – выпалил он.

Он читал, что женщине важна первая реакция.

…Он не понимал, что в нём: восторг или удручённость.

Если восторг, то леденящий.

Если удручённость, то в блеске победы.

Ах! Ох! Ух! Эх!

Можно подумать, он сам родился!

Услыхал о собственном зачатии!

Всего три года тому назад влюбиться в женщину. Чужую. С набором каких-то своих, посторонних тебе свойств.

Не говоря о том, что – завуч и мать семейства!

Влюбиться, навеять ей свою любовную волю…

Воевать, штурмовать…

И вот сегодня, 19.02.1974, принять известие о капитуляции.

О том, что ты есть.

О том, что Жизни не отвертеться от тебя.

Вернувшись в спальную залу, он храбро достал кальсоны (розового, гнусного цвета) из-под подушки.

Hадел при Виле.

Плевать, что Виля подумает.

Hадя зачала от меня. Черноглазая, смелая!.. Смешная! – до сих пор треть зарплаты в фонд помощи Вьетнаму. Нет, теперь в фонд помощи Анголе и Мозамбику…

А походка! Всегда с разбега. Всегда из гущи дел, споров, битв за справедливость! Просто подойти и усесться на стул – и то с разбега! Столько искреннего наступления. И это синее платье на Новый год – выше колен. Роговая гребёнка в волосах!..

Спасибо, Надьк!

Значит, придётся всё-таки задрать штаны и… в архив Толстого… в Исторический музей… в Ленинку… – спасать третьего Ша (посмертно!)

И на неведомого Рэма – убить время! Расспросить про харьковский период.

Ну, Надька!

Ах, бедный, бедный твой первый муж.

«Бедный первый муж». В те дни.

Заскучали. Встали.

Перхоть между рамами.

Пешков отдал попутчикам газету, стал смотреть в окно.

Но заискрил ветер.

Снег повалил.

Поезд стоял как распряжённый. Как будто телегу забыли в поле.

Hаконец в метельной кожуре надвинулся встречный локомотив.

Тронулись по-черепашьи.

Через 1,5 часа.

Кишинёв белел, как курятник.

Снегоуборочные ЗИЛы наново чертили городской план в снежной непаши.

Ботаника была отрезана от города.

Троллейбусы в горку не шли. Они останавливались на кругу перед «Комфортом» (салон мебели).

Целая ходынка горожан одолевала Ботаническую горку.

Пешков – вместе со всеми.

Но его бросило в жар после сотни метров. Лёгкие не качали.

Постоял.

Ну и ну. Посмотреть со стороны: шея, грудь как у быка. А дыхалка дрянь, с кислородом не справляется.

Вернулся в «Комфорт» погреться.

Здесь брали румынский гарнитур в 66-м. Сын Витька плющил нос о тёмно-коньячную политуру буфета. Распилы-деки околдовывали его. Под блестящей политурой они казались объёмными деревьями… И у Надьки тоже был свой бзик: мебель переставлять. Буфет, сервант, 2 односпальных дивана, 2 кресла двигали по квартире то так, то этак. И недели не проходило, чтоб не двигали.

Ладно. Не будем.

Пешков походил по комнатам с мебелью, пока – от запаха лака – не раскашлялся до колец в глазах. До мокроты во рту. До тяжёлой испарины.

Вернулся на ж.д. вокзал.

Там всё запроблено народом, присесть негде.

Вспомнил про Марью-домработницу. Она жила на Мунчештской, рядом.

Hа Мунчештской. 25 минут спустя.

Шёл вдоль заборных штакетин, смотрел во дворы.

Он не помнил, где Марья живёт.

Печные дымки над домами всё клонило на одну сторону. Тишина, как в поле.

Вдруг смотрит: Яков Марьин! С папироской возле калитки.

Тот и бровью не повёл при появлении Пешкова с чемоданом. Как будто Пешков каждый день тут мимо калитки ходит.

Вошли во двор.

Струны винограда в снегу.

Самой Марьи не было, она и в буреган на подёнке.

Яков рассказал, что она уж не убирается у Пешковых.

– Надька уволила? – догадался Пешков. – Новая квартира, новый муж, к чему теперь старая домработница?..

Вошли в дом.

Яков не проявлял ни радости, ни недоумения.

– Я посижу, а? – попросил Пешков. – Пока троллейбусы пустят!..

Будь это не Яков, а кто-то другой, то одного только «посижу, а» не хватило бы. Всю историю давай тогда выкладывай: 50-летие МССР – досрочное-по-амнистии, а пока сидел, Надька себе кадра нашла, квартиру сменила – сами в центре города теперь, а меня в 1-комнатную на Ботанике… Но с Яковом ничего такого не надо. Он сам лишнего не спросит и от себя не оторвёт.

Молчание густело.

– Вы сколько тут? – спросил Пешков (чтоб тупо не молчать). – С до-сорокового или с после[30]?..

И показал на потолок, стены.

– Э-э! – махнул рукой Яков.

– Что – э-э? – удивился Пешков. – Я спросил: с до или с после?..

Чучело иконное темнело на комоде.

– Мыкола Угодник?.. – показал на него Пешков.

И – не поленился, встал со стула, подошёл.

– Та-и-сий! – прочитал по слогам. – Таисий какой-то!.. А говорите, что Мыкола…

Хотя Яков ничего не говорил.

– А чья власть на дворе, вы хоть в курсе? – Пешков посмеялся его скрытности. – Никита Хрущ? Или Маршал Антонэску?..

И выглянул в окно, скучая.

Через 40 минут. Марья пришла.

Батрачка батрачкой. И глаза без грифеля. Из того же тонкого сукна, что и всё лицо.

– Вот, на свободе! – поприветствовал её Пешков. – По случаю 50-летия МССР!..

Заварила ему терновник от кашля.

Яков спустился в погреб.

Принёс кувшин с вином. Струганину, брынзу, соленья на тарелке.

Разговор, взгляд в глаза, правила гостеприимства – в нём всё включилось с приходом Марьи.

– Тут в Молдавии русский царь Николай до какого года правил – до одна тыща девятьсот шестнадцатого, так? – Пешков и за кувшином вина не уходил от темы. – До отреченья, правильно?.. А потом этот ваш Karol von Hohenzollern, так?..

Справившись с трудной фамилией румынского монарха, он покраснел от удовольствия.

И целую минуту молчал – вслед произнесённому.

Но потом очнулся.

И даже пальцы стал загибать – с энергией и увлечением.

– Потом Йоська-усатый с июня сорокового, так?.. – загнул палец. – Потом снова этот ваш фашистский кабинет… Гога Октавиан, так?!. Маршал Антонэску, правильно?..

Хозяева только слушали.

Только моргали нейтрально.

Не говоря о том, чтобы отвечать «так – не так», «правильно – неправильно».