– А вы?.. – попробовал перевести разговор.

– Я?.. – удивился вопросу Андрей Иванович. – А что я?! Я к пенсии переехал!.. Я ведь всю жизнь там, где холодно и голодно!.. Можно мне хоть на пенсии фруктов поесть?.. Или это только твоей нации можно?..

В лице его стояло теперь прочное и властное выражение. Как в детдоме когда-то. Что-то вроде «Ну вот, я же говорил!»

И у 2-го контролёра лицо перестало быть опасливым, но подпустило ту же улыбку всезнания («Ну вот! Я же говорил!»), а потом и вовсе стало злым.

И они пошли себе, не попрощавшись, в сторону головного вагона. Два твёрдых карандаша в кителях.

Пешков засопел, загрустил, засмотрелся в красный пол. «Пролез!.. – повторил про себя. – Пролез… а?!.»

А может, это сон?..

Может, Нога наколдовал?

Потому что недавно пили за его д.р. (в общаге птицезавода в Коммунарске), а Нога дуреет с одного стакана: «Ну всё, тридцатник, молодость прошла, жизнь кончена!..»

Такое понёс! Мол, только молодость (до 30) и стоит того, чтоб рождаться на свет…

«Ни фига себе молодость! – рассердился на него Пешков. – Да ты что, Славк?! Ты детдом забыл?!.»

«А мне в детдоме хорошо было!..» – не слушал Славка.

«Ещё бы, тебе ведь тёмную не делали! – подколол Пешков. – Тебе там, конечно, за…сь было!»

«Да, за…сь!» – отвечал Славка с вызовом.

«Особенно когда в спальне печку переложили!.. или когда авиапланеры с моторчиками стали клеить!»

«Точно! Авиапланеры!..» – обрадовался воспоминаниям Славка.

И даже локоть подвёл к лицу. Слезу утереть!

«А как нам Сталин коньки и лыжи прислал, помнишь?.. – всхлипнул он. – На весь отряд!..»

«Я всё помню! – подтвердил Пешков. – Золотые дни!.. Плюс тебя ташкентским партизаном не дразнили!.. И Андрей Иванович тебя в грудь не бил!..»

И показал пальцем – куда-то в район ложбинки по центру груди.

«Не бил! – подтвердил Славка. – Зато в техникум учиться направил! И картошку в общагу посылал! А в сезон огурцы со свёклой!»

«Красиво! – пробовал съязвить Пешков. – Рад за тебя!»

«А когда каникулы, – расцвёл Нога, – и мне из техникума ехать некуда, то я – в детдом на всё лето! И ведь принимали! Ставили на довольствие! И не только меня! Кто в ремеслухах, кто в вэу[24], и тех Андрей Иванович на каникулы принимал!»

Вот так и наколдовали Андрея Ивановича. Вызвали дух. («…пролез… пролез… пролез…»).

Пешков попросил газету у попутчика.

Затулился в тамбуре.

Пробовал читать.

Не выходило.

Ну, вот где справедливость, а?!

Одним – огурцы со свёклой.

Другому – тёмные с малых лет! И удары в грудь.

И, главное, это «пролез».

Проле-е-ез!

Рана всей его жизни!

Hачиная с марта 1942-го, с печёной картошки в Куйбышевском детприёмнике («И откуда ты, французик такой, в СССР пролез?»… и – горелой кожурой об лоб и щёки!) И потом, с 1954-го, на военно-сторожевом траулере «Сергей Киров», когда в и.о. боцмана пролез…

И к Надьке своей любимой в мужья – пролез. По версии дружков и подруг её университетских…

Повертел картонку билета.

Всё, не удалась жизнь. Во-первых, сирота. Да. Все люди от папы с мамой происходят, и только он, Лёва Пешков, пролез.

Пролез.

Во-вторых, Надька не любила никогда (Пётр Фёдорч насильно замуж выдал!).

Отбросил газету.

«Я только объясню ему на словах… – двинул по вагонам, – что это за работа – наладка! Что это за работа мужская! И травмоопасная! Ничего общего с ташкентскими партизанами!.. А бить не буду, нет!..»

«Ну что, Андрей Иванович!.. Проле-ез?» – запомнил собственный вопль (и железнодорожный китель – за обшлаг!).

Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 года

Статья 191.5. Посягательство на жизнь военнослужащего, сотрудника органа внутренних дел, а равно должностного лица, осуществляющего таможенный, иммиграционный, санитарно-карантинный, ветеринарный, фитосанитарный, автогрузовой и иные виды контроля… – наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет, а при наступлении тяжких последствий – смертной казнью (введена законом Союза ССР от 18.05.58 № 79-ФЗ – Собрание законодательства союзных республик, 22.05.58, № 21, ст. 1927).

«Все люди от папы с мамой происходят…»

Его родители. 35 лет назад.

Chantal.

Всем кажется, что Иосиф С. неравнодушен ко мне.

Он придумал моду: подходить к нашей компании.

Hас целая орава, но все уверены, что это для меня одной.

Это потому что я «выделяюсь»: только-только из Кишинёва, с diploma ku disctinctie (диплом с отличием – рум.).

Оргеев. Август 1935.

Ну, я не отрицаю: от Иосифа С. исходит непростота.

Вот пример.

Стоим мы у гастрономии Франта. Вдруг новость: «Владимир Жаботинский[25] едет!.. Владимир Жаботинский с конгресса едет!..»

Я не помнила, кто такой Владимир Жаботинский, но не выдавала себя.

Мы толпились у гастрономии, ждали, пока все наши подойдут – чтобы гурьбой на станцию.

В витрине «Франта» был кафешный уголок с единственным столиком. Пауль Лопатин и оба брата Воловские обедали там. Потом к ним Боберман подсел, заместитель мэра… Им не понравилось, что мы стоим и смотрим. Они кликнули Мойшу Франта, и он, не удостоив нас взглядом, но с важно поднятой головой и преувеличенно-прямой осанкой выплыл из темноты к витрине и прикрутил штору на струнах.

Я думала, что Владимир Жаботинский один из них. Откуда мне помнить всех оргеевских мануфактурщиков или заготовителей зерна.

Вдруг шторка вновь отъехала.

И в выпахе папиросного дыма Иосиф С. выставился в витрине.

Щурясь, он папиросу курил.

Впервые я видела его задумчивым. Даже печальным. Без этого весёлого удивления хорошо выспавшегося человека на лице.

Задумчивость ему не шла.

Но не в этом дело.

А в том, что он стоял в витрине и курил, а все повернули головы в мою сторону.

Июнь 1935, Оргеев.

– …Ты действительно нравишься ему! – уверяла меня Изабелла Броди, когда шли от станции домой.

(Изабелла – это дважды подруга: по гимназии, потом по медшколе. Балованная форсунья с вечно поднятыми бровями.

Из-за этих полувыщипанных, капризно поднятых бровей всё её лицо кажется туповатым. Но Белка далеко не глупа и выгоды своей никогда не упустит. И мне даже нравится её безразличие к тому, что о ней говорят. Вот пример. Гуляли мы у жирного Унгара на именинах, и, пока танцевали на веранде перед десертом, кто-то надкусил все, я повторяю, все (!!!) яблоки в вазе. Бедный Унгар опомниться не мог. А Белка и отпираться не стала: ну да, а что такого, подбирала себе по вкусу!.. Уникум, ха!.. Но Кишинёв нас навеки породнил. Сон золотой.)

– Нравлюсь ему? – возразила я ей. – Тогда почему он не трудоустроит меня в больницу?..

– Ага! Идея! – воскликнула Белка. – А ты с ним говорила?..

И подняла свои недовольные, свои капризные брови.

– Ещё чего! – вспыхнула я. – Из-за такой ерунды!..

Хорошенькая «ерунда»!

Трудоустройство в больницу уносило все мои мысли. Приехав из Кишинёва, я на другое утро подала бумагу в попечительский совет, но про меня забыли. Несмотря на diploma ku disctinctie.

Но тут мы поравнялись с грошн-библиотекой и… право, этому нет объяснения… там Иосиф С. стоял с решительным видом. Да, он стоял на крыльце и читал газету. Улыбаясь, он смотрел на нас.

Изабелла Броди ответно просияла.

Он спросил о Владимире Жаботинском, и я не стала отмалчиваться. Чтоб не разделять непростоту, идущую от него.

Я стала рассказывать, что, когда дрол-фирер «Яссы – Кишинёв» остановился у перрона, то объявили, что Владимир Жаботинский спит, но следом – ах! – мы увидели его в открытом окне 3-го вагона. Что тут стало! «Трудовики» засвистали «Бу-уз!.. бу-у-уз!» («позор!» – ивр.), но бейтаристы не дремали. Встав цепью у вагона, они выставили локти со сжатыми кулаками над головой. Я думала, будет драка. Но вмешалась третья сила: «Gidan keratc ve afara la Palestina!.. Gidan keratc ve afara la Palestina!..» – закричали в головном вагоне («Евреи, убирайтесь в Палестину!» – рум.). – Să trăiască Octavian Goga!» («Да здравствует Октавиан Гога!» – рум.). Там фашисты ехали…