– Ну прямо! – басила мама. – Не жил!..

– А кто их будет читать, – подколол Вяткин, – ну эти твои хроники?..

– Читать? – удивился Лебедев.

И забарабанил пальцами по чёрной статуэтке «Каберне».

– Ну да, читать! – Вяткин подтвердил вопрос.

– Вот пускай «Каберне» пьют!.. – объявил тогда Лебедев. – Да-да, «Каберне» чумайского розлива!.. А читать – никто и не просит!..

– Согласен! Только чумайского! – перебил Вяткин. – Если «Каберне» – не чумайского розлива, то это перевод продукта! Я вот в Туле заказал – просто ради интереса! Наклейка один в один! И что – никакого сравнения!..

– Потому что чумайский розлив из республики не вывозят! – подтвердила его жена. – А с кем это ты там «Каберне» угощался в Туле? Можно спросить?..

– С технологами, мамочка! – развёл он руками. – Технологи от заказчика в ресторан повели!..

– Технологи от заказчика? – переспросила его жена.

– Так вот, читать это лишнее! – поднял голос Лебедев. – И пишут вовсе не для читателя!..

– А для кого? – покрасневший Вяткин гакнул от смеха. – Для кого тогда пишут – если не для читателя?..

Но Лебедев уже стоял с запрокинутой головой и пил из фужера.

Вяткин смотрел на него.

Но Лебедев пил и пил с красивой алчностью.

Тогда мама вмешалась.

– Можно я отвечу?! Я знаю, что он думает!..

– Вот это боевая подруга! – восхитилась жена Вяткина.

– Можно! Давай! – зашумел и он сам.

– Значит, Лёшкин ответ на вопрос для кого пишут, – начала мама, – выглядит так: а ручей в лесу для кого? А полевой василёк? Я права, Лёш?.. Правильно я идею передала?..

И пихнула его локтем.

– Передатчица! – Лебедев допил вино и отставил фужер наконец.

– А на какую тему сочинение? – спросил Гриша Вяткин, когда мы в детскую вернулись.

Покосившись на закрытые двери, я выложил ему всё как есть.

О том, как в прошлом феврале я помирился с жирным Хасом. И о том, что дальше было…

…

– А …ся… только когда ребёнка хотят? – спросил Гриша, когда я закончил. – Или не только?..

Он был только в 4-м классе. Что с него взять.

Витя Пешков. О том, как я с Хасом помирился (незаписанная хроника)

Я бы не мирился.

Но он первый подкатил.

До того мы не говорили 100 лет: не прощу ему форму с гетрами!

Но вот он подкатывает на перемене: «Здоров, куда пропал? Приходи играть, у нас теперь тренер есть, ты не поверишь, кто!..»

И… выдерживает паузу.

– Ну, – спрашиваю нехотя, – кто?..

– Игорь Надеин!.. Первая тренировка – в воскресенье!

Что-о-о?!.

– Да, Игорь Надеин!.. – подтвердил он. – ЖЭК ему квартиру в нашем доме дал!..

И, довольный моим потрясением (Игорь Надеин был «десятка» из «Нистру», диспетчер с хитроумным пасом и ударом-пушкой с обеих ног, не зря его пробовали в московском «Спартаке»!), подкинул ещё козырь:

– И мы теперь ходим в 3-ю секцию по вечерам!.. Там новая семья в подвале, муж и жена! Через шторку всё видно!..

И… смотрит, как я реагирую.

Кишинёв, февраль 1974.

Я не искал примирения.

Но, во-первых, Игорь Надеин.

А во-вторых, я влюблён был в Т.Р. из класса и не знал, что с этим делать.

До того я влюблялся только в самых красивых: в Коровкину в 3-м классе, в Мещёрскую в 4-м. Но в них разве что классные парты не были влюблены. Разве что портреты Ленина и Пушкина на стенах и ведро со шваброй в углу.

А вот Т.Р. не была красива. Но во мне восковые соты ломались от одного воображения её.

Это подвигало к познанию.

И потому я помирился с Хасом. И ответил, что… – приду.

Вечером того дня.

Никто из пацанов не спросил, где я пропадал весь год.

Мы дотемна рубились в хоккей у фотоателье.

А потом пошли к 3-й секции.

Темнота, и сырость, и луна, пропитанные опасностью, – всё было открытием в этот нетабельный час. Всё было началом познания.

Chantal. Осада.

В Приюте требуется младший персонал, и я пришла наниматься.

M-me Тростянецкая из опекунского совета встретила меня там.

Ей понравилось моё замешательство при виде её: такая grande-dame – и в таком унылом месте.

Июль 1935, Оргеев.

Она посочувствовала мне, но вид её был весел.

«Я кормлю этих несчастных с ложки, купаю их в ванне, хотя никто не велел! – говорили её весёлые глаза, её увлечённая фигура. – Что поделать, если я такая!..»

Я была рада встретить её.

Её красивые руки, плечи, её рубиновые серёжки в маленьких ушах рассеивали унылую скорбность помещения.

И разговор её со стариками был так весел, что и самые олежалые оживали в своих постелях.

Вечером того же дня я видела её в центре города, на Торговой.

Она была в собственном выезде.

С высокой причёской.

Другие серьги гороздились в ушах – теперь матового света.

Она помахала мне рукой из фаэтона.

Её оголённая рука белела, как субботняя хала.

Трудно поверить, что 2 часами раньше эти руки вываривали гадкие приютские простыни в кипятке.

Ещё я отметила новое выражение её лица. При виде меня оно сделалось ласково и значительно. Как если бы ей стало известно что-то особенное, имеющее ко мне отношение.

Придя наутро в приют, я повстречала там… Иосифа Стайнбарга.

Смущённо улыбаясь и глядя в сторону, он объяснил, что сегодня его день по опекунскому расписанию.

Витя Пешков. Ул. Ленина, 64. Третья секция.

Луна горела так, точно ей пощёчину врезали.

Телепрограмма «Время» курилась во всех окнах.

Я шёл после Аурела.

Он не придерживал ветки, и они хлестали по мне.

Деревья находили на подвальный этаж.

Но в их черноте я видел ярко освещённое окно в подвале.

Троллейбус продудел по проспекту.

С остановки во двор люди вошли.

Мы стали темнотою.

Потом троллейбус уехал.

Люди скрылись в подъезде.

Мы выдвинулись из укрытия.

Кишинёв, февраль 1974.

В свою очередь я прибился к окошку.

Впоследствии, перебирая действительную порнографическую картинку того окна (Хас не наврал), я неизменно думал, что – нет, нет, это не так. Это всего только личный их дурдом. Личное помешательство. Hадчувствие моё к Т.Р. не могло быть выведено таким способом… Но это впоследствии.

А пока, раздвигая ветки, поднимался я к подвальному окну в 3-й секции и готовился к великому раздвижению горизонтов.

Для пацанов это был 4-й вечер подглядыванья.

От скуки они стали клюшками в окно стучать.

В комнате услышали.

Р-раз! – и голый дядька у окна. Мы встретились глазами.

Он кинулся к одежде на спинке стула.

Я увихнул в темноту со всеми.

Но его лицо преследовало меня целые 7 месяцев.

Оно было широкое, с пунктирными усами.

И… оказалось мильтоном в парке Пушкина.

В приюте.

Иосиф С. моет хлеборезку, подметает в саду… лишь бы к старикам не входить.

Ну, мне всё равно.

Хоть я и не одобряю такого поведения.

Брезгуешь – сиди дома.

Июль 1935, Оргеев.

Но его аж корчит от брезгливости.

Вдобавок у него тут деловые встречи (нашёл – где!).

Смотрю, устроился за плетёным столиком на веранде. С каким-то представительным мужчиной.

Для смеха я решила побеспокоить их. В 3-й комнате лежачий старик обделался. Я могла бы кликнуть санитара, но кликнула богача Иосифа Стайнбарга из попечительского совета.

Он встал из плетёного кресла и пошёл за мной. Ноги не несли его.

В палате я попросила его усадить на клеёнку обделавшегося старика.

– Ёш! – пропел вдруг Стайнбарг, рассмотрев несчастного.

Чудесная перемена вспыхнула в нём. Решительность и доброта перекоренили страх и гадливость.