— В нашем доме работала женщина Отброс, — говорю я ей. — Ее звали Прия. Я разговаривал с ней о разных вещах. Я… Я любил ее, но она ушла. Мои родители узнали, что мы общаемся. — Мой голос оборвался. — Я не знаю, где она. Думаю, она мертва.

— Значит, ты подверг ее опасности? Так же, как поступаешь сейчас со мной? Это твоя вина, если она мертва.

Ее слова режут, как нож. Она права, я знаю, что так оно и есть. Я опускаю голову.

Снова наступает молчание.

— Мне не стоило так говорить, — шепчет она спустя миг. — Это несправедливо.

— Все нормально. Это правда.

— Что еще ты должен был делать? Обращаться с нами, как и все остальные? Думаю, моя семья тоже мертва, — говорит она. — Но тоже не уверена. Это мучительно, когда не знаешь точно.

Мы стоим, глядя друг другу в глаза.

Мне знакомо это чувство. Оно преследует меня с тех пор, когда я впервые увидел ее. Она все еще смотрит на меня, и я чувствую, как мои щеки краснеют. Почему я не могу выдавить из себя и слова?

Она первой отводит взгляд и снова отворачивается.

— Тебе лучше залезть под кровать, — говорит она мне, не поворачивая головы. — Они могут вернуться в любую минуту.

Я продолжаю стоять, как идиот.

— Кому говорят! — шипит Хошико. — Чего ты ждешь?

Я вновь ныряю под кровать. Матрас надо мной опускается. Она снова легла на кровать.

С краю я замечаю кончики ее пальцев. Хошико всего в нескольких сантиметрах от меня, нас разделяет лишь тонкий матрас. Я слышу ее дыхание.

У нее на руке глубокий порез. Наверное потому, что она схватилась за канат. У меня возникает абсурдное желание поцеловать ее руку.

Если приподнять голову и развернуться немного вправо, то я вполне смогу это сделать. Но я изо всех сил пытаюсь побороть себя, и у меня получается. Я протягиваю руку и легонько касаюсь кончиков ее пальцев. На миг она отдергивает руку, но затем я слышу над собой вздох, и рука опускается снова.

Это придает мне храбрости. По крайней мере, моя рука поднимается выше. Мои пальцы обхватывают ее запястье. Совсем легонько, чтобы не причинять боли. Она не выпускает руки, и в этот момент свет везде гаснет.

Я лежу, боясь пошевелиться. Даже не дышу. Я не хочу, чтобы она убирала руку. Так мы лежим, связанные вместе. Интересно, чувствует ли она странную щекотку внутри, которую чувствую я?

— Я почувствовала, — в конце концов шепчет она.

— Что именно?

— Еще на арене. И когда ты помог Анатолю. Я тоже это почувствовала.

Я слегка сжимаю ее руку. В следующую секунду она в ответ сжимает мою. Мы лежим в темноте в ожидании трагедий, которые принесет с собой утро.

Не знаю, почему я не убрала руку. Не знаю, что заставляет меня произносить такие слова. Он — Чистый. Возможно, он чуть добрее, чуть человечнее, чем остальные. Но это иллюзия. Он то, что он есть.

И все же моя рука остается в его руке. Я слишком устала. Устала настолько, что не хочу ни о чем думать. Хочу лишь погрузиться в сон, и пусть он всю ночь напролет сжимает мою руку.

В комнате становится светлее. Слышно, как за окном птицы приветствуют новый день. Кто бы мог подумать, что они поют даже здесь, в цирке Отбросов?

В конце концов я не могу устоять перед искушением взглянуть на нее. Осторожно выпускаю ее руку и выбираюсь из-под кровати.

Она спит. Во сне Хошико кажется более юной и нежной. За всю свою жизнь я не видел никого красивее ее.

Утренняя сирена проникает прямо в мозг, и я спросонья забываю обо всем на свете. Воспоминания мгновенно возвращаются, и я задаюсь вопросом, не приснилось ли мне все это. Я на всякий случай заглядываю под кровать. Да, он там, крепко спит.

У него такой невинный вид. Он спит как убитый и даже не слышит сирены.

Что со мной не так? Почему я не испытываю ненависти к нему? Он просто глупый парень, Чистый, из-за которого меня ждут неприятности. Но хуже всего то, что он сын олицетворения зла на этой земле. Если бы он встал и ушел, то, возможно, люди поверили бы, что я не знала, что он прячется под моей кроватью.

В конце концов, все знают, как я ненавижу Чистых. С какой стати мне прятать кого-то из них в своей комнате?

Наверно, стоит его разбудить и попросить уйти, пока еще не поздно. Но я молчу. Ведь это его вина. Он сам пришел сюда. Его вина в том, что я теперь ломаю голову, как поступить. Я уже готова разбудить его или закричать, чтобы все меня слышали: «Помогите! Он здесь! Я нашла его под кроватью!»

Но вместо этого я смотрю на него минуту, если не больше. Он тихо, мирно дышит, как будто его ничто не заботит, грудь то поднимается, то опускается. Кстати, во сне он кажется еще младше. У него совершенно детское лицо, непослушные светлые волосы, длинные, темные ресницы. Нежная кожа, какая бывает только у Чистых. Это лицо человека, который никогда не знал ни голода, ни изнурительного труда. На его подбородке виден легкий светлый пушок. Интересно, он мягкий или жесткий?

Я хмуро смотрю на его безмятежный сон и быстро выхожу из комнаты, в надежде, что ему хватит ума остаться под кроватью, когда он проснется.

Я не знаю, что делать. Пока в голову приходит только одно: пойти и все рассказать Амине. Во-первых, она всегда знает, что делать. Во-вторых, она все равно вернется в эту комнату и будет до конца дня принимать больных. Думаю, скоро она сама догадается, что под кроватью прячется Чистый.

Завтрака сегодня нет, нас сразу отправляют на работу. Обычно утром дел по горло, и уж тем более сегодня. Вокруг нового шоу столько шумихи. Билеты разлетаются как горячие пирожки, несмотря на завышенную цену. И ежу понятно, почему шоу пользуется такой бешеной популярностью, почему все хотят на него попасть. Сегодня Чистые, как никогда, жаждут увидеть на арене смерть Отбросов. Им не нужны имитация риска и фокусы. Им нужны настоящая кровь, крики, боль, реальные ужасы, от которых по коже пробегают мурашки.

Утром нас всех распределяют по разным группам. Амина попала в ту, которой поручено заново покрасить все указатели: к приезду Чистых они должны блестеть свежей краской. Грета с Иезекилем будут кормить животных. Я шью костюмы. Делать это безумно сложно из-за порезов на руках, да и спала я меньше, чем обычно. У меня слипаются глаза, пальцы не слушаются. Если заметят, что я дремлю или не выполняю норму, то меня ждут большие неприятности. Поэтому я стараюсь изо всех сил, но в конце концов совершаю несколько глупых ошибок.

Слава богу, со мной рядом сидит Эммануил. Пока охранники не смотрят, он помогает мне справиться с работой. Он всегда самый лучший, самый быстрый, самый умелый и может поддержать, не вызывая у охраны подозрений. Я благодарно улыбаюсь ему, зная, что он рискует. Но он просто отворачивается.

Я все время ждала, что меня схватят и потащат на допрос, но этого так и не случилось. Семья Бенедикта Бейнса, вероятно, догадалась, что он сбежал, и после вчерашнего происшествия я должна быть первой, кому зададут много вопросов о его исчезновении. Но вокруг все тихо и спокойно, хотя охранников и полицейских сегодня больше, чем обычно.

Добраться до Амины у меня получается только во второй половине дня. Во время репетиции она сидит в раздевалке, заново подшивает бинты, оказывает артистам первую помощь.

Я бочком подхожу к ней и шепчу на ухо:

— Мне нужно с тобой поговорить. У меня неприятности.

Она пристально смотрит на меня.

— Это какие же? Что ты натворила?

— Долго объяснять. Здесь я ничего не могу тебе рассказать. Пожалуйста, пригласи меня еще раз к себе в кабинет на перевязку. Только пригласи самой первой, хорошо?

— Хошико, ты уже и так провела ночь в лазарете. Только ты способна вляпаться в неприятности, оставшись одна в комнате.

Я удерживаюсь от возражений, но, похоже, мое лицо выдает меня, потому что она ахает.

— Так ты была не одна! О боже! Чем вы там занимались?