— Я вас понял, повелитель. Но это другое. Это Аргейл был преступником, а девочки…

— Предпочли сбежать, но не донести о его преступлении, — строго оборвал его Танатон. — Ты спросил у меня, почему ты здесь, а они — на позорных столбах? Вот он, твой ответ. Ты проявил уважение к законам и власти Империи. Пришел ко мне и доложил о проблеме, не солгав ни словом и честно признавшись в собственном проступке. Это достойно поощрения. Девочки же предпочли сами стать преступницами. Кроме того, когда им был дан шанс искупить вину и доказать свою верность Империи, они отказались, а Рисса напала на надзирателя. По-твоему, такое поведение не требует наказания? Можно ли продемонстрировать девочкам и другим послушникам, что они могут нарушать правила Академии и имперские законы, если сочтут причину весомой?

Ремис молча отвел взгляд. Нападение, это, конечно, сильно. Рисска — еще большая дура, чем ему казалось. Но можно ведь было поступить как-то по-другому? Поговорить с ними, убедить, что они ошибаются, и в Империи далеко не так плохо, как они думают?

Но, с другой стороны, мало ли таких надзирателей, как Аргейл? Да, они притихнут после его казни, побоятся открыто изводить послушников, но от мелких ежедневных издевательств это ребят не спасет. И тогда кто-нибудь может вспомнить о том, что однажды послушников за побег уже оправдывали, а надзирателя, виновного в нем, — казнили. Сплошная выгода получится: даже если поймают, ничего страшного не произойдет, зато вредному надзирателю не поздоровится. Потому и наказывали девчонок публично: чтобы всем стало ясно, что с беглецами обойдутся по всей строгости, и никакие "уважительные причины" им не помогут.

— Кажется, я понимаю, повелитель, — тихо сказал он. — Но все равно это несправедливо.

— Тебе придется понять, что порой закон и справедливость разделены пропастью, Ремис. Но не законы разрушают цивилизации, а стремление преступить их ради справедливости. Правила, которым подчинена жизнь Империи, написаны кровью прошлых поколений, и если каждый возьмется перекраивать их себе в угоду, воцарится хаос, от которого наши предки стремились уберечь нас. Ведь что позволено одному, со временем будет позволено многим, если не встретит решительного сопротивления. Ты понимаешь меня?

Ремис склонил голову, не зная, что ответить. Танатон был прав… и чудовищно неправ. Получается, вся Империя стояла на какой-то справедливой несправедливости. Слабый подчиняется сильному, сильный подчиняется законам и традициям, за соблюдением которых следят другие сильные, которым они выгодны. И если этот баланс нарушится, вся система полетит в жопу: начнется с мелочей, закончится резней всех против всех. Как у хаттов, только пафоса больше. Ремис мог это понять. Мог бы даже согласиться. Только вставала перед глазами Рисса, плачущая и корчащаяся под ударами плети. Иллин, в истерике прикрывающая ладонями голую грудь. Милли, повисшая в оковах безвольной тушкой.

Как что-то может быть правильным и таким неправильным одновременно? Где-то была ошибка, что-то не сходилось, было неправильно в самом корне, но Ремис не мог понять, что именно. И вряд ли стоило говорить об этом повелителю Танатону.

— Я понимаю, повелитель, — сказал Ремис, не забыв низко поклониться. После того, как он посмел спорить с повелителем, это казалось совсем не лишним. — Простите, я, наверное, много лишнего себе позволил.

Танатон снисходительно повел рукой, позволяя Ремису встать. Буря миновала; Ремис чувствовал, как чужая сила перестает давить на него, как слабеет и вскоре вовсе исчезает удавка, уже готовая затянуться на горле.

— Хорошо, что ты осознаешь это. Я могу снисходительно отнестись к непониманию и заблуждениям, но не к наглости. Тебе, как моему будущему ученику, следует хорошо это запомнить.

— Повелитель… — Ремис пораженно уставился на Танатона, растеряв все слова и мысли. — Вы правда…

— Ты все правильно услышал, Ремис. Завтра подходит к концу сессия Темного Совета, и ты покинешь Коррибан вместе со мной. У тебя большой потенциал, мальчик, и мне будет очень жаль, если надзиратель Ясх загубит его неправильным воспитанием. Я позабочусь о том, чтобы твои способности и ум пошли Империи на пользу.

Ремис подозревал, что не должен стоять столбом. Наверное, ему следовало что-то сказать. Поблагодарить, поклониться, клятву какую принести… Но уж точно не молча таращить глаза на учителя. Учителя. Мысленно Ремис раз десять успел повторить это слово, но оно так и не заняло правильного места в голове. Еще вчера он бы до потолка подпрыгнул от счастья, но сейчас с эмоциями творилось что-то странное. Невозможная, охренительная новость смешалась с кучей других мыслей, скачущих дикими обезьянками и никак не желающих раскладываться по полочкам.

— Преклони колено, Ремис, — подсказал Танатон, вроде бы даже не раздраженно.

Ремис повиновался. Ватные ноги тряслись, норовя подкоситься в самый неподходящий момент.

— Спасибо вам, повелитель, — как бы Ремис ни старался, голос заметно дрожал. — Я постараюсь быть достойным учеником.

— Послушником, Ремис, — поправил его Танатон. — Тебе так же, как и другим, предстоит пройти испытания, прежде чем получить титул ученика. Никогда не забывай этого при общении с полноправными учениками. Ты пока еще не ровня им.

— Да, повелитель. — Ремис склонил голову. — Я запомню.

— Хорошо. Можешь встать.

Ремис чуть было не вскочил, но в последний момент замер, запоздало спохватившись, что едва не забыл кое о чем очень важном. Возможно, более важном, чем то, что его возьмет под опеку один из самых главных ситхов в галактике.

— Повелитель, умоляю, разрешите мне повидать девочек. Я понимаю, что они сильно провинились, но они все равно мои подруги. Я бы очень хотел с ними встретиться, прежде чем улететь с Коррибана.

Ремис ужасно, до противной сухости во рту и липких ладоней боялся перегнуть. Он чувствовал, что расположение повелителя Танатона висит на тонкой, уже натянувшейся до тревожного звона ниточке, и одного лишнего слова могло хватить, чтобы ученичество Ремиса закончилось, не начавшись, или, как минимум, началось с чего-то очень неприятного.

Ремис умолк, уставился в пол. Медленно потекли секунды. Ниточка растянулась до предела, задрожала…

— Ты можешь проведать их в медблоке завтра утром. Я освобожу тебя от тренировки.

…И выдержала. Ремис согнул спину еще ниже, почти распластавшись по полу. Изрядно запоздавшая эйфория наконец догнала его, накрыла с головой. Впервые за весь этот день на душе у него сделалось легко, почти радостно. Да что там — почти! Он будет учеником повелителя Танатона. Девчонки живы, и уже завтра Ремис сможет наорать на дурынду Риссу и обнять Иллин с Милли. А потом и Риссу тоже обнять, хотя она точно будет вырываться. А уж как офигеет Кир, когда обо всем услышит!

Все было настолько хорошо, насколько вообще могло быть. У него-то уж точно. А девчонки… девчонки оклемаются, и у них тоже все будет хорошо.

Рисса боялась умирать. Она понимала это так же отчетливо и ярко, как и то, что на сей раз умирает по-настоящему. Насовсем. У нее больше не было сил держаться. Она даже не ощущала свое тело — казалось, оно висит на столбе куском мяса, а душа уже сбежала из него и теперь болтается неподалеку, отстраненно наблюдая за всем со стороны. Рисса знала, что ей очень больно, но уже почти не чувствовала этого. Не чувствовала, как горит изувеченная спина. Не чувствовала, как наручники врезаются в содранные до мяса запястья. Не чувствовала жуткого напряжения в руках и плечах, будто бы рвущихся под весом остального тела. Пить только жутко хотелось. И глаза протереть — бесила едкая и колючая смесь из пота, слез и песка, которой их склеило.

Это было похоже на кошмарный сон, из которого не вырваться. Иногда он накрывал с головой, и тогда Рисса не чувствовала и не видела вообще ничего. Иногда — чуть отпускал, и тогда боль возвращалась, но с каждым разом становилась все глуше и дальше. Вместе с ней уходили последние силы. Рисса пыталась двигаться, но не могла. Пыталась сконцентрироваться на какой-нибудь мысли, но ничего не получалось. Даже веки разлепить — и то не выходило.