"Уйма места, чтобы разместить двенадцать человек, — старательно забивал себе голову Ремис, отсчитывая повороты и примечая ориентиры. Волнение, которого мальчик прежде не чувствовал, внезапно догнало его в лифте и нарастало с каждым шагом по таинственному и безлюдному третьему этажу, где даже звуки дыхания казались неуместными, а в тишине нет-нет да и слышались голоса. — Интересно, а кто-нибудь еще живет здесь? Ну, слуги там, ученики, рабы? Или никому, кроме Советников, нельзя? Здесь жутковато. Я бы тут один взвыл от тоски".

Тяжелая двустворчатая дверь, ведущая в покои повелителя Танатона, встала на пути как-то слишком резко. Ремис не успел морально подготовиться, и в животе неприятно екнуло, а коленки ослабели.

Постучавшись и получив разрешение войти, Ремис пару секунд помялся перед дверью. Вот теперь страх разыгрался во всю силу. В кабинет Ремис вошел, словно делая первый шаг по минному полю.

— Подойди, — велел Танатон, не успел Ремис согнуться в неуклюжем (по-другому пока не умел) поклоне. — Нам предстоит важный разговор, мальчик.

В кабинете все было по-прежнему — в безупречном порядке и безжизненно. Только над огромным столом висели голографические экраны с бегущими по ним строчками непонятных слов и чисел. Танатон свернул их прежде, чем Ремис успел что-либо рассмотреть, хотя он даже не пытался. Цифры выглядели скучно, да и не до них было.

Ремис замер, не доходя нескольких шагов до стола. Спину держать ровно, руки сложить на животе, голову чуть склонить, взгляда не поднимать — следовать инструкциям надзирателя Ясха, которыми он успел снабдить Ремиса, отловив его после обеда, оказалось нетрудно. Ремис даже почувствовал себя немного увереннее: по крайней мере, в этот раз он мог не думать, куда деть руки и в какую сторону смотреть.

— Ты держишься лучше, чем в нашу первую встречу, — с одобрением заметил Танатон. — Рад видеть, что ваш новый надзиратель уделяет должное внимание воспитанию послушников.

Глубоко внутри похвала отозвалась приятным теплом. Ремис разомлел бы, если бы при слове "воспитание" ему не вспоминались позорные столбы и треск электроплети. Ремис закусил губу, склонил голову пониже.

— Благодарю вас, повелитель.

"Держаться" было сложно. Вежливость никогда не была коньком Ремиса, а уж сейчас, когда в голове роились совсем не вежливые вопросы, а в животе все скручивало от волнения, изображать воспитанного мальчика было совсем невмоготу. Наверное, для того и придумали это правило, что смотреть надо в пол: по лицу-то все видно, этак лорды слуг не напасутся — наказывая каждого за то, что физиономия слишком много выражала. Ремис был уверен, что Танатон его насквозь видит, только не реагирует почему-то.

— Почти хорошо, Ремис, — сказал Танатон мягко. Ремис, не сдержавшись, глянул на него. Это как — "почти хорошо"? Что такого он успел сделать? — Ты молодец, что держишь эмоции под контролем и не позволяешь им завладеть собой. Но тебе следует строже следить за своими мыслями, если ты действительно хочешь обмануть собеседника.

Ремис удивленно вытаращился на него. Сердце рухнуло в пятки. Это что же, Танатон может…

— Нет, Ремис, я не читаю твои мысли, — он снисходительно улыбнулся. — Поверь, этот весьма неприятный процесс трудно с чем-либо спутать. Твои чувства и поведение говорят более чем достаточно. Тебя гложет то, что произошло с твоими подругами, так?

Отнекиваться было глупо.

— Да, повелитель, — Ремис склонил голову. — Их очень строго наказали. Это было… Не знаю, повелитель. Мне кажется, это слишком.

— Считаешь, что они не заслужили? — вкрадчиво поинтересовался Танатон. Ремис понял, что ляпнул лишнего, что он должен был соврать или, на худой конец, добавить что-то вроде: "Но вам виднее, повелитель", и сейчас ему давали шанс сдать назад.

Только Ремис не хотел сдавать. Речь шла о его девчонках. О его Рисске, и пофиг, что сама Рисска не в курсе, что она его. Только падла сдала бы назад. Пускай его молнией приложат, но Ремис падлой не будет.

— Да, повелитель, — выпалил Ремис, до боли сжимая одну ладонь в другой. Ему казалось, он в тот момент разделился на двух совершенно разных Ремисов: один, сжавшийся и трясущийся от страха, хотел оказаться где угодно, только подальше от Танатона, а другой храбро смотрел ему в глаза и был твердо намерен стоять на своем, чем бы это ни грозило. — Вы обещали, что с ними поступят справедливо, но это ничуть не справедливо. Это надзиратель Аргейл был виноват в том, что девочки сбежали, это он их довел! Я понимаю, за побег по головке не гладят, но у них были причины, а их вот так… Они же могут умереть! Надзиратель так и сказал: "Если переживут наказание". Этого они точно не заслужили. Ну, уж точно не больше, чем я. Но я здесь, а они — там. За что с ними так, повелитель?

Взгляд Танатона похолодел. Секунду назад он казался вполне человеческим — теперь же на Ремиса словно глядела сама смерть, равнодушная и безжалостная. Вновь вернулось то ощущение страшной, недоброй силы, которой ничего не стоило размазать по стенке любого, кому хватило глупости попасться у нее на пути. Неуловимо изменился и сам Танатон: как-то особенно заметно стало, как плотно обтягивает его лицо тонкая, нездорового сероватого оттенка кожа, будто бы жестче, резче стали черты.

— Скажи мне, Ремис, — голос Танатона не изменился ни единой ноткой, но Ремис кожей чувствовал затаенную в каждом слове угрозу, — можно ли оправдать воришку, крадущего ради пропитания? У него нет семьи. Государство не заботится о нем: приюты переполнены, и местное правительство не желает тратить деньги на беспризорников. У него нет образования, он умеет лишь то, чему научила его улица. Есть ли у него выбор?

Нехорошее предчувствие схватило Ремиса за горло и сдавило. С чего такой пример? Просто так? Или Танатон действительно прочел его… личное дело, или что там на послушников составляют?

— Да какой тут выбор? — пробормотал Ремис, опуская взгляд. — С голоду сдохнуть? Жить всем хочется, повелитель. Хоть как-то.

Танатон кивнул.

— Значит, у него есть мотив. Весомый, достойный понимания и сочувствия. А теперь скажи, должен ли он волновать полицейского, поймавшего этого, несомненно, несчастного воришку на преступлении? Должен ли он разбираться, почему у этого паренька в кармане оказался чужой кошелек?

Ремис сжал кулаки. Вспомнилось, как он сам огребал от полицаев за то, что стащил немного налички у кого-то, кто в день тратит в несколько раз больше и даже этого не замечает.

— Полицейский никому ничего не должен. У него есть работа, он за нее деньги получает. Но государству было бы неплохо разобраться, почему детям приходится воровать, чтобы с голоду не помереть.

— Допустим, у государства нет возможности справиться с бедностью. По крайней мере, не в ближайшей перспективе. Должны ли судьи прощать юных воришек лишь потому, что на преступление их толкнула нужда? Предположим, подобный прецедент случился. За ним потянулось множество других, и со временем подобная снисходительность прочно вошла в судебную практику. Бедность стала законодательно признанным оправданием для воровства. Что будет дальше, Ремис? К чему это приведет?

Ремис попытался представить себе картинку. Что бы он сделал в первую очередь? Да слал бы на хер любого полицая, который попытался бы его поймать, в открытую обносил богатые дома и прямо на ходу срывал побрякушки с женщин, соревнуясь с другими мальчишками в удали. Чего ему будет, если бедным можно все, потому что они бедные? Ему, сироте, у которого крыши над головой нет? И таких, как он, на Таларме было как крыс. И все помрут с голоду, если не будут воровать. И у многих действительно братишки с сестричками маленькие, и родители больные. Чем не оправдание?

Он помотал головой, пытаясь выбросить из нее образ Талармы — воровского рая, где крысята вроде него не боятся полицейской дубинки и колонии для малолеток. Талармы — ада для любого, у кого есть зарплата и счет в банке.