— Чему быть, того не миновать, — сказал Джон Хоквуд. — Мы должны пойти на это. На этом пути наше спасение.

Мэри была подавлена, Энтони всё больше и больше боялся сам, хотя и не признавался отцу. Он не мог понять природу своего страха. Физическую боль, думал он, можно перетерпеть. Что тогда? Остаётся детский страх предстать в этот момент перед всеми.

Накануне церемонии эмир объявил праздник, во время которого Энтони была преподнесена новая одежда: рубаха и шаровары из мягкого белого шёлка, украшенные золотой нитью.

На следующее утро Энтони в новой одежде шёл в процессии вокруг города под аплодисменты мужчин и женщин. Он не мог не вспомнить другого шествия, во время которого тот несчастный, обречённый на казнь человек, двигался навстречу смерти.

После осмотра Энтони отвели в зал для совещаний, заполненный муфтиями, имамами и придворными — не каждый день эмир присутствовал при обряде обрезания. Энтони взглянул на решётку на галерее. Она была тёмной и непроницаемой, как и в замке на Босфоре, хотя он и различил какое-то мелькание. Весь гарем, можно не сомневаться, собрался наверху. Но это не имеет никакого значения. Он никогда не увидит ни одну из них, за исключением эмир-валиде.

Энтони сопровождали отец и Халил-паша. В центре зала были приготовлены три подушки, около которых ожидали эмир, муфтий и два хирурга. Энтони подвёл к ним Джон Хоквуд, тщательно отрепетировавший свою роль. Он поручил Энтони их заботам.

Затем Энтони усадили на среднюю подушку, эмир опустился на правую, а главный хирург — на левую. Энтони был одет в штаны, поддерживаемые шнурком, который можно было легко распустить.

Помощник хирурга поставил на пол перед ним серебряную чашу. В ней был нож, похожий на бритву и, наверное, не менее острый, маленький пакетик из белой бумаги в форме колпачка и другой пакетик с каким-то красным порошком. Здесь же лежали маленький серебряный инструмент с прорезью и несколько полотняных бинтов.

Тем временем один из имамов зажёг фимиам в курильнице и вскоре едкий аромат заполнил огромный зал.

Муфтий встал перед ними, прочитал несколько сур из Корана и дал знак, что обряд можно начинать. Энтони должен был сидеть неподвижно, но это было трудно, потому что Мехмед склонился перед ним и, распустив шнурок на шароварах, стал его ласкать.

— Лучше, когда член напряжён, — проговорил эмир.

Энтони не мог уклониться и не смотреть в глаза Мехмеда, но, как только эмир вернулся на место, он взглянул наверх. Если она там, Энтони хотел бы смотреть на неё в этот ответственный момент...

Маленький серебряный инструмент был в руках главного хирурга, склонившегося перед Энтони, чтобы как можно сильнее оттянуть крайнюю плоть. Сразу после этого хирург отрезал её. Боль была резкой, но короткой. Энтони вздрогнул и почувствовал на плече руку эмира. Закричать или даже пошевелиться было бы признаком слабости. Он продолжал смотреть на решётку, когда к его ужасу хирург опустился перед ним на колени, чтобы высосать кровоточащий член. Проделав это, он выплюнул кровь в чашу, которую держал его помощник.

Затем хирург отпустил крайнюю плоть как можно дальше, обнажая кровоточащую рану. Эту рану он посыпал красным порошком, затем покрыл бумажным колпачком и перебинтовал.

Муфтий продолжал читать Коран, когда Энтони помогли встать. Он чувствовал слабость в ногах, но Мехмед был рядом и отвёл его к чистым подушкам, где он сел, на этот раз лицом к собранию. Мехмед хлопнул в ладоши, все сели, а евнухи стали обносить присутствующих едой. Праздник начался.

— Я чувствую, что теряю сознание, о падишах, — пробормотал Энтони.

— Ты не потеряешь сознания, теперь ты мужчина, — подбодрил его Мехмед.

— Я не могу есть, — протестовал Энтони, когда ему подали кос-кос.

— Ты должен поесть, — сказал ему Мехмед, — никто не притронется к пище, пока ты не возьмёшь кусок в рот.

Энтони колебался, но затем выпростал руку и взял кусок мяса. Обваляв мясо в манке, он положил его в рот. Оно было горячим и вкусным, и внезапно Энтони почувствовал, что он страшно голоден.

Мехмед улыбнулся.

— Вот и хорошо, — сказал он, — через несколько часов боль пройдёт, через три дня ты будешь в полном порядке. И тогда... я дам тебе жену.

Мехман-паша низко поклонился.

— Её зовут Лейла, о падишах. — Он весь дрожал от чести принимать эмира в своём доме. Этот день мог стать решающим в его судьбе.

— Приведи её к нам, — приказал Мехмед.

Мехман-паша вновь поклонился и дал знак евнухам, охранявшим двери внутренних покоев. Это была маленькая уединённая комнатка, соединявшая гарем Мехман-паши с большей частью дома, предназначенной для мужчин. Здесь находились только эмир и Энтони. Двое молодых людей, братья девушки, вошли в комнату, сопровождая фигуру, закрытую белым чаршафом с тяжёлой чадрой.

— Сколько ей лет? — спросил Мехмед.

— Шестнадцать, о падишах.

Мехмед кивнул и вопросительно взглянул на Энтони.

— Не слишком стара? — спросил он.

Энтони поперхнулся. Они говорили по-турецки, и девушка понимала, о чём идёт речь.

— Ни в коем случае, — ответил Энтони.

— Шестнадцать лет — это много, — сказал Мехмед. — Разве тебе не известно, что есть три вещи, которые мужчина должен делать быстро? Хоронить мёртвых, потчевать гостей и отдавать в жёны дочь. Ты нерасторопен, Мехман. Откройся, девушка.

Девушка посмотрела на отца и получила в ответ быстрый кивок. Её братья отошли в сторону.

Девушка медленно и с долей кокетства откинула чаршаф, который закрывал её волосы. Теперь они, длинные и чёрные, рассыпались по её плечам, и Энтони с изумлением разглядывал её высокий белый лоб и сияющие тёмные глаза.

— Почему ты не представил дочь эмир-валиде два года назад? — спросил эмир Мехмана.

— Она была представлена, о падишах, но эмир-валиде отказала ей.

— У неё есть какой-нибудь недостаток?

— Нет, за исключением... — Мехман замялся.

— Говори, — приказал эмир.

— Эмир-валиде не понравилось, как моя дочь отвечала на её вопросы, о падишах. Госпожа приказала высечь её за дерзость.

Мехмед улыбнулся.

— Я слышал об этом, но не знал, что это была твоя дочь. — Он взглянул на Энтони. — Ты разочарован, Хоук-младший? Ты всегда можешь высечь её.

— Я не разочарован, — сказал Энтони. — Если она не разочарует меня в другом.

Его сердце гулко стучало. Если он собирается стать мусульманином во всём, кроме веры, он должен жить, как все мусульмане. А они пользуются всеми наслаждениями, мужчины у них являются хозяевами всего созерцаемого, за исключением их собственных жизней, которые находятся в милости у человека, в свою очередь созерцающего их. Но он близок к источнику власти. Эта девушка очень мила. Он не предполагал, что кто-нибудь сможет заменить ему Мару Бранкович, но эту девушку он хотел и будет ей обладать.

Если эта церемония и смахивала, чем-то на торговлю рабами, то она только возбуждала его нетерпение.

— Хорошо сказано, Хоук-младший, — согласился Мехмед и посмотрел на Мехман-пашу. — Прикажи ей снять чадру.

Мехман-паша был ошеломлён, его сыновья сердиты.

— Твоя дочь будет женой человека с Запада, — объяснил Мехмед. — Он хочет видеть её лицо. Это его воля. И моя.

— А если он откажется...

— Значит, она никогда не выйдет замуж. Она всем хороша... кроме возраста. Она уже стара.

Мехман-паша судорожно сглотнул и посмотрел на сыновей.

— Ты тоже будешь смотреть на чужую жену, о падишах? — внезапно раздался тихий голосок девушки.

Мехмед вскинул голову и уставился на неё. Она не опустила глаз.

Мехмед рассмеялся.

— Теперь я понимаю, как тебе удалось рассердить мою мать, Лейла, — сказал он. — Нет, я не буду смотреть на чужую жену. Сними чадру только перед Хоуком. — Эмир отвернулся.

У Энтони перехватило дыхание, когда девушка взглянула на него. Затем она отстегнула чадру с одной стороны, оставив её висеть с другой.

Энтони увидел дерзкое красивое лицо, с нежным овалом, с маленьким, но упрямым подбородком. Губы её были чуть приоткрытыми и влажными; Энтони понял, она специально облизнула их перед тем, как отстегнуть чадру. Нос казался большим для этого лица, но не портил красоту девушки. Её глаза сулили бесконечное наслаждение.