— Всё о пушках знаю я, о падишах.

Мехмед снова взглянул через пролив на город, а потом, обернувшись, спросил:

— Ты говоришь правду?

— Я артиллерист, — гордо сказал Джон Хоквуд, — я стрелял из пушек ещё во времена Великого Гарри.

Мехмед погладил бороду.

— Где взять эти пушки? — недоверчиво спросил Халил-паша. — Никто, даже византийцы не продадут нам пушки.

— Я отолью их для вас, — заявил Хоквуд. — Но у меня должна быть кузница, металл и рабочие.

— Будут ли наши пушки такими же большими, как те, что на стенах Константинополя? — Мехмед продолжал поглаживать бороду.

— Я отолью самые большие пушки, когда-либо существовавшие на земле, о падишах. Стены дрогнут от их выстрелов.

— Именем Аллаха, — сказал Мехмед, — сделай это, Хоук, и ты будешь богаче, чем можешь себе представить. Сколько времени ты будешь отливать пушки?

Джон колебался, не зная, что ответить, потому что на самом деле он никогда не делал пушек, хотя всё знал об этом.

— Отливка пушек займёт год.

— Целый год? — В голосе эмира послышался испуг.

— Не меньше года ты будешь строить флот и закупать ружья для янычар. За это время твои люди поймут, что ты готов к победе.

— Но за это время и Константинополь станет сильнее, — прорычал Халил-паша.

— Вовсе нет, великий везир, — настаивал Джон. — Константинополь живёт в вымышленном мире призрачных надежд. Византийцы надеются, что смерть Мурада на несколько лет дала им передышку. О падишах, ты должен уверить их, что ты человек мира, а они с радостью воспримут это известие, даже если ты будешь готовиться к войне.

Мехмед улыбнулся, показав крепкие белоснежные зубы.

— Ты и вправду особенный человек, Хоук, — сказал он, — я верю, ты послан мне Аллахом... — Внезапно он замолчал и посмотрел вниз на эскадрон сипахов, прибывших в лагерь в облаке пыли. Оттуда доносились возбуждённые крики.

— Прибыл Мансур, — пробормотал эмир, — возможно ли это?

— Так должно быть, о падишах, — сказал Халил-паша и поспешил вниз.

Сопровождаемый свитой, Мехмед последовал за ним.

— Отец, ты понимаешь, что делаешь? — прошептал Энтони.

— Я сделал выбор между жизнью и смертью, мальчик. Но я выбрал жизнь, возможно, богатую и достойную. Я думал, ты поддержишь меня...

— Что касается Константинополя, охотно. Но этот эмир собирается завоевать мир, отец. С пушками ему это будет по силам.

— Да что ты! Он неопытный юнец, — фыркнул Джон Хоквуд. — Он будет слепо следовать советам генералов, среди которых я буду на первом месте. Константинополь должен пасть, и наша семья будет отомщена. Помни об этом.

Энтони промолчал, вспомнив слова эмир-валиде. Одновременно на него нахлынули и другие воспоминания: о прикосновениях атласной кожи, о своей необузданной страсти к женщине, годящейся ему в матери. Пошлёт ли она за ним ещё раз? Если нет, он, наверное, умрёт.

Во внутреннем дворе крепости на землю были брошены два человека; их руки и ноги были связаны, они корчились в пыли и задыхались. Подойдя поближе, Энтони заметил, что эти люди молоды, даже моложе его.

Эмир Мехмед обратился к пленникам по-турецки. Энтони не понимал ни слова, но по интонации одного пленника, более богато одетого, догадался, что тот горячо возразил эмиру.

Мехмед молча выслушал его; его лицо было, как всегда, невозмутимым. Потом он что-то ответил, тихо, но твёрдо. Двое янычар вышли вперёд и встали рядом с эмиром. Они склонились над молодым человеком с тетивой в руках. Он пытался протестовать, но тетива была обмотана вокруг шеи и быстро затянута сильными пальцами. Глаза несчастного, казалось, вылезли из орбит, язык вывалился изо рта. Страшный булькающий звук раздался из глубины его глотки, вены вздулись на висках, и только потом он умер.

У Энтони от ужаса перехватило дыхание, но внезапно он увидел, что эмир смотрит прямо на него. Он нервно облизнул губы, Мехмед улыбнулся.

— Ты должен благодарить Бога, что ты никто, что ты сын простого солдата, Хоук-младший, — сказал он, — а не сын эмира.

Какое-то время Энтони не мог поверить. Мой Бог, думал он в панике, если этот человек когда-нибудь узнает о том, что произошло между ним и его матерью...

— Какое преступление он совершил, о падишах? — спросил Энтони в благоговейном страхе.

По лицу Мехмеда пробежала лёгкая дрожь.

— Он был моим братом.

— Твоим... братом?

— Последним из них, — с некоторым удовлетворением сказал Мехмед, глядя на искажённое лицо мёртвого юноши. — Я думал, что он спасся, но Мансур поработал на славу...

— Ты убил всех своих братьев? — в ужасе пробормотал Энтони, забыв, с кем говорит.

Мехмед на мгновение насупил брови и почти сразу улыбнулся:

— Я знаю, на Западе так не поступают, но Запад слаб и в большом смятении. А я силён и уверен в себе. Ведь в Коране говорится: разлад хуже убийства. В доме Османа не будет разлада.

Энтони не знал, что сказать; Джон Хоквуд тоже молчал.

— Что касается другого, — сказал Мехмед, повернувшись и посмотрев вниз на второго юношу, чьи глаза были огромными и сверкали от ужаса, — он виновен в том, что помогал моему брату в бегстве.

— Он ведь выполнял приказ, о падишах? — спросил наконец Джон Хоквуд.

— Да, он выполнял приказ, но тот, кто повинуется этому приказу, влечёт несчастья на свою голову, — согласился Мехмед.

Хоквуды переглянулись.

— Его накажут? — спросил Джон.

— Негодяя посадят на кол, — сказал Мехмед, — пусть это послужит предупреждением остальным. — Он повернулся к Энтони. — Ты должен присутствовать при казни, Хоук-младший. Тебе это пойдёт на пользу.

Когда несчастному пленнику сказали, что его посадят на кол, он издал дикий крик, забился в истерике и начал молить о пощаде. Мехмед презрительно посмотрел на него и отдал ещё один приказ; приговор привести в исполнение немедленно.

— Боже! — пробормотал Джон Хоквуд по-английски. — Не хотел бы я оказаться на месте этого юноши. И ты, наверное, тоже.

— Что значит эта казнь? — спросил Энтони.

— Это самый ужасный вид расправы, мальчик. Крепись!

Подготовка к процедуре казни уже началась. Янычары копали яму в отдалении от крепостной стены. Пленного поставили на ноги, начали сдирать с него одежду и издеваться над ним. Слёзы текли по лицу несчастного, взгляд его был диким, он продолжал молить о пощаде.

Обнажённому пленнику связали руки и, привязав его к верёвке, повели вокруг лагеря. Из шатров высыпали мужчины, чтобы посмеяться над ним, и Энтони не сомневался, что женщины тоже наблюдали эту картину и смеялись, хотя и не показывались на улице. Смотрела ли Мара на приговорённого, предвкушая приближающийся ужас?

Наконец яма, около четырёх футов глубиной, была выкопана. В ней закрепили острое деревянное копьё около восьми футов длиной и вбили его в землю ровно наполовину. Копьё было остро заточенным и не толще четырёх дюймов в поперечнике, металлический наконечник был снят.

Энтони нервно сглотнул, но у него в горле было сухо. Он не осмеливался взглянуть на отца.

К этому времени приговорённого к смерти привели обратно. Обессилев, он перестал вопить и молить о пощаде. При виде шеста его лицо исказила гримаса ужаса.

Янычары были готовы выполнять приказ эмира — Мехмед кивнул.

Обнажённого человека вытолкнули вперёд, он снова начал визжать. Теперь его руки были связаны за спиной. Четыре янычара подняли его над землёй. Он бешено брыкался, но не мог противостоять напору их силы. Янычары медленно ввели заострённый конец шеста прямо в анус несчастного. Ещё несколько секунд его подержали наверху и только потом посадили на шест.

Внезапно ноги несчастного упали по обеим сторонам шеста, и нечеловеческий вопль сорвался с его губ. Он корчился от боли, кровь струилась по дереву... Он отчаянно тужился, пытаясь вытолкнуть себя с шеста, но тот уже вонзился слишком глубоко. Энтони старался отвести глаза, но заметил, что эмир стоит рядом.