Мэри смущало, пожалуй, только отношение османцев к их вероисповеданию. Хоквудам никогда не выговаривали за то, что они не посещают мечеть, и даже не пытались принудить их к этому. Но здесь не было христианской церкви, и Мэри острее чем в Константинополе ощущала себя среди варваров. Такие христианские добродетели, как милосердие и доброта, и на Западе-то встречающиеся редко, здесь отсутствовали начисто.

Джон Хоквуд был необыкновенно доволен своей новой жизнью. Здесь, казалось, отсутствовала враждебность, которую он ощущал в Константинополе. Турки жалели тех, кто не мог узреть в Мухаммеде последнего и единственного Пророка. В то же время они не проявляли ненависти к почитавшим раннего Пророка — Иисуса Христа. Хоквуду в Брусе предоставили всё, что ему требовалось, включая людей, работавших на него. Впоследствии он сделает из них настоящих канониров. А пока Джон начал формировать собственный отряд, который будет безоговорочно повиноваться его приказам на поле боя. Энтони оказывал отцу огромную помощь, тренируя этих людей. Он был великолепен в своей зелёной рубахе и белых шароварах, в шлеме и нагруднике.

Всё чаще и чаще Энтони приглашали к эмиру, иногда побеседовать, иногда сыграть в шахматы или триктрак или просто побыть в его обществе.

— Ты ему очень нравишься, — заметил Джон Хоквуд.

«Он будет стараться сделать тебя своим, — предупреждала Энтони эмир-валиде. — Мы должны противостоять ему».

Эмир-валиде уединилась в своих покоях во дворце в Брусе, но Энтони не сомневался, что она наблюдает за всем происходящим через решётку на галерее.

Неожиданным и тревожным для Энтони было утро в один из дней окончания рамазана — священного месяца, в течение которого мусульмане постятся и предаются молитвам. Энтони только что принял ванну, как дверь внезапно распахнули янычары. Эмир вошёл в баню и остановился, любуюсь обнажённым телом Энтони.

Энтони моментально упал на колени и подал знак евнухам, прислуживавшим ему, подать одежду. Энтони уже немного знал турецкий и был удивлён, услышав, что Мехмед приказал одному человеку из его свиты сделать рисунок обнажённого тела Энтони.

Художник затрепетал.

— Это невозможно, о падишах. Не написано ли, что ад единый ждёт того, кто воспроизведёт человеческие формы?

— Такого закона нет в «аные», — отпарировал Мехмед.

— Это справедливо, — вмешался великий муфтий, — но такой закон провозгласил Пророк, и он запечатлён в Коране.

— Законы Пророка распространяются на истинно верующих, — указал Мехмед. — А к чужестранцам они не относятся. Хоук-младший — неверный. Он может быть изображён, и я получу рисунок его тела.

Евнух, присутствовавший при этом споре, замер с одеждой Энтони в руках, не в силах двинуться с места.

Художник упал на колени.

— Ты знаешь, я всегда выполняю твою волю, о падишах, но... сейчас я бессилен.. Я ничего не знаю о человеческом теле.

— Разве у тебя нет глаз? Рисуй, что видишь, — усмехнулся Мехмед.

Художник, как утопающий, хватался за соломинку, стараясь избежать того, что он считал смертным грехом.

— Это не так просто, о падишах. Чтобы изобразить тело, я должен знать, как оно живёт и движется, как соединены мускулы и сухожилия, где они начинаются и где заканчиваются. О падишах, поверь мне...

Мехмед вспылил.

— Ты, низкий мошенник! — закричал он, выпростав руку и указывая перстом. — Хочешь пренебречь приказом своего эмира? Берегись, я прикажу спустить с тебя шкуру. Тогда-то мы и увидим, где прикрепляются твои мускулы. Ты это хочешь выяснить? Тогда выяснишь. — Его указательный палец взлетел и остановился на одном из чёрных слуг. — Этого будет достаточно. Ты и ты, — закричал он на своих испуганных охранников, возьмите этого мальчика. Разрежьте его от шеи до промежности. Разложите перед этим негодяем, и пусть он изучает, как соединяются мышцы и сухожилия. — Его палец указал на художника. — После этого тебе уже ничто не помешает сделать рисунок.

Все, казалось, оцепенели. Охранники бросились выполнять приказание эмира. Слуга исступлённо закричал, но был располосован и через мгновение мёртв. Его кровь и внутренности расползлись по полу, его мышцы, вздрогнув в последний раз, были теперь обнажены. Энтони судорожно открыл рот, чтобы закричать, протестуя, но эмир уже вышел из бани... Изучение истекающего кровью трупа продолжалось.

— Останься, — сказал Энтони Халил-паша, — тебя будут рисовать. Иногда нашему господину лучше не перечить.

Иногда, подумал Энтони, «наш господин» не в своём уме...

В этот же вечер Энтони пригласили сыграть в шахматы с эмиром. Они расположились в маленькой комнате позади зала для совещаний; в комнате не было ничего, кроме двух диванов. Энтони потягивал шербет, пока его господин размышлял над ходом.

— Пока я не сказал вслух то, что думаю, я не чувствую настоящей значимости слова, — проговорил эмир. — Знаешь ли ты, что я люблю тебя, Хоук-младший?

— Я счастлив, о падишах, — осторожно ответил Энтони.

— Но ты неверный. Сознание этого делает меня несчастным.

— Человек, изменивший своей религии, не стоит и пяди земли, на которой стоит, — сказал Энтони, чувствуя, что волосы на затылке встают дыбом.

— Ты прав, — сказал Мехмед к удивлению и облегчению Энтони, — и, кроме того, у меня есть для тебя важное поручение. Ты выполнишь его лучше всех, ибо ты чужестранец. Я не буду докучать тебе просьбами изменить своей религии, Хоук-младший. Но меня печалит, что твоё тело останется телом безбородого юноши, не достигшего мужской зрелости. Я считаю, что для тебя самое время взять женщину. Но как я могу предать тебя её презрению? Кроме того, как может войти в рай человек в таком виде? Это невозможно. Я бы хотел, чтобы ты стал одним из нас. Ты не откажешь мне в этом.

Энтони кивнул, понимая, что не может возразить эмиру.

— Я в твоём распоряжении, — сказал он.

Мехмед улыбнулся.

— Я поговорю с твоим отцом. Я сам поручусь за тебя...

Той ночью, впервые за четыре месяца, Энтони был приглашён Кызлар-агой встретиться с ним в полночь в аллее за домом отца. Извилистыми коридорами, наполненными шёпотом голосов, полностью укутанный и с закрытым лицом он оказался перед эмир-валиде.

Мара была в бледно-голубом наряде и казалась более прекрасной чем когда-либо.

— Ты преуспеваешь, Хоук-младший, — сказала она.

— Я живу в постоянном страхе, — признался Энтони.

Она улыбнулась.

— Я не думаю, что это страх. Ты просто полон предчувствий, но даже мой сын не заставит тебя покориться его ласкам. Ты слишком независимый человек...

— Он хочет, чтобы мне сделали обрезание, госпожа.

— Я знаю об этом. — Мара склонила голову.

Энтони задумался, кто или, вернее, как много мужчин и евнухов, окружавших эмира, были шпионами госпожи.

— Ты боишься? — спросила эмир-валиде. — Но этот обряд — залог чистоты. Обрезание не влияет на чувственность, скорее усиливает её. — Она распустила завязку на шароварах Энтони и просунула руку внутрь. — Я могу только сожалеть, потому что сейчас в тебе есть что-то особенное, но я не сомневаюсь, что и «после» ты будешь всё так же хорош. Что насчёт боли, то ты ведь не трус, мой Хоук. В любом случае это пустячная вещь. — Она улыбнулась. — Я, конечно, не говорю о твоих личных ощущениях. Возможно, ты стесняешься публичности обряда? Но через это проходит каждый мужчина на Востоке.

— Я, наверное, ощущаю всё это вместе.

Она засмеялась.

— Всё же тебя передёргивает при мысли об этом. Идём, Хоук-младший, насладимся твоим членом в последний раз в его нынешнем состоянии.

Мара была восхитительна, как обычно. И всё же мысль о том, что ему предстоит, мучила Энтони. Он дошёл до высшей точки наслаждения, но желание снова охватило его. Энтони приподнялся на локте и взглянул в любимое лицо, более спокойное, чем когда-либо. Глаза Мары были закрыты, страсть улеглась.

— Обряд проходит на глазах у всех, госпожа?

Мара медленно открыла глаза и вытянулась струной.

— О да, — сказала она, — даже женщины из гарема присутствуют. — Её улыбка перешла в смех. — За решётками на галерее, конечно.