— Ты рассуждаешь как варвар, — запротестовала она. — Вера — вот что главное, а вовсе не поступки.

Энтони притянул её к себе, собираясь поцеловать.

— Давай останемся каждый при своём мнении, — предложил он. — В таком случае, если захочешь, ты сможешь чувствовать себя язычницей в моих объятиях без страха проклятия.

Барбара напряглась.

— Я не думала, что ты можешь быть богохульником.

— Барбара, — сказал он спокойно, — я больше не буду обсуждать эту тему с тобой. Мы станем нетерпимы друг к другу. Ты этого хочешь?

Она смотрела на него несколько секунд, потом легла рядом.

— Нет, — сказала она. — Я не хочу, чтобы это случилось.

Но начало войне, её личной войне, было положено. «На сегодня достаточно», — решила Барбара.

Ужин наедине с султаном — величайшая честь для османского подданного.

Часто они ужинали втроём, потому что султану нравилось угощать своего любимого поэта Баки. Придворный поэт Махмуд Абдулбаки был на десять лет старше Хоквуда. Сын муэдзина, Баки должен был стать муэдзином, но за год до возвращения Энтони в Истанбул он написал касыду, или панегирик, и показал её Сулейману. Стареющий султан был так восхищен, что немедленно дал молодому человеку место при дворе и ввёл в своё окружение. Сулейман обожал окружать себя талантливыми и энергичными людьми.

Но этой ночью Сулейман и Энтони были одни.

— Твой отец и я часто ужинали вот так, — задумчиво проговорил Сулейман. — Много лет назад. Когда мы были молоды. — Он помолчал немного, раздумывая о том, что могло быть и что случилось. Потом поднял голову. — Мы обсуждали великие дела. Теперь я буду обсуждать великие дела с тобой, Хоук-паша.

Энтони откусил пирожок и тем самым подбодрил себя, не зная для чего. Все предыдущие разговоры во время еды были буквально ни о чём и сводились к обсуждению дворцовых сплетен.

— Но для начала, — сказал Сулейман, — я должен поздравить тебя.

— Ты слышал о моём счастье, о падишах?

Энтони не переставал удивляться, как всё, что происходило в любом гареме, становилось известно всему городу, если город хотел об этом знать. Это решалось евнухами.

Сулейман улыбнулся одной из своих мрачных улыбок.

— Я знаю всё, что важно для моей империи, Хоук-паша. У тебя будет сын, который продолжит твой род и будет прославлять ваше славное имя.

Энтони склонил голову:

— Если родится мальчик, падишах...

— Если нет, будешь ждать другого. А если жена подведёт тебя, что ж, найдём другую. Она удовлетворяет тебя?

— Всецело, о падишах.

— В таком случае будь благословен. Я завидую тебе. И всё же... тебе предстоит воспитывать сына. Думаешь, у тебя возникнут трудности?

— Я слышал, что некоторые отцы ссорятся со своими сыновьями, о падишах, — робко сказал Энтони.

— Ха! — усмехнулся Сулейман. — У меня много сыновей. Большинство из них — от наложниц, и я не беру их в расчёт. Трёх сыновей мне родили женщины, которых я называл своими жёнами. Один из них оказался недостойным. — Султан помолчал, а потом сказал: — Или его оговорили... Сейчас я знаю, что он ни в чём не виновен, но вернуть его невозможно. Так что теперь у меня только два сына. Они готовы бороться друг против друга, рассчитывая, что я скоро умру.

Когда султан замолчал, Энтони не знал, что сказать. Конечно, султан выглядел гораздо старше своих шестидесяти четырёх лет.

— Но этому не бывать, — сказал султан. — Это катастрофа даже теперь. Если после моей смерти государство будут раздирать междоусобицы, наступит конец Османской империи. Это я должен предотвратить, и я предотвращу это. — Он посмотрел на Энтони. — Принц Селим — мой старший сын и наследник. Будешь ли ты так же преданно служить ему, как мне?

— Да, о падишах, — ответил не колеблясь Энтони, потому что предчувствовал, что когда-то этот вопрос будет задан. Как бы он ни хотел убедить Сулеймана в обратном, всё равно не решился бы на это.

— Что ж, — сказал Сулейман, — я не сомневался в тебе. Следовательно, мой младший сын должен быть уничтожен. И лучше, если это сделать сейчас, нежели после моей смерти. Долг отца — сберечь старшего сына. Долг султана — спасти свой народ от ужасов гражданской войны. Говорю тебе всё это, Хоук-паша, потому что ты, так же как и твой отец, и ваши прославленные предки, всецело предан делу империи. Я ценю это. Али Монизиндаде-паша — друг Баязида. Я не сомневаюсь в его преданности, но предпочёл бы не испытывать её. Ты понимаешь, что этот разговор должен остаться между нами?

— Понимаю, о падишах, — сказал Энтони.

— Баязид скрывается в Анатолии, — сказал Сулейман. — Меня информировали, что он набирает армию, заявляя, что хочет защитить отца от интриг брата. Мне доложено, что люди стекаются под его знамёна. Весной мы выступим против него. Великий везир поведёт армию, а ты возглавишь флот. Я назначаю тебя контр-адмиралом. Али будет доволен, узнав об этом. В последние месяцы он много говорил о Твоей доблести. На твои суда погрузятся несколько дивизий, ты пойдёшь вдоль южного берега Анатолии и высадишь их там, где определит Сокуллу. Таким образом, войска Баязида окажутся в ловушке: с одной стороны армия везира, идущая с Босфора, с другой стороны — твоя. Понятно?

— Да, о падищах.

— Тебе будет оказано небольшое сопротивление, — добавил Сулейман. — Можно набрать войско, правда невымуштрованное, но довольно быстро. Но быстро создать флот — невозможно.

— Согласен с тобой, о падишах.

— Это твой первый самостоятельный поход, Хоук-паша. Не подведи меня и не посрами честь своих предков.

— Я не подведу тебя, о падишах. — Хоквуд тяжело вздохнул. — А что будет после разгрома принца?

— Я не хочу смотреть ему в лицо, — грустно сказал Сулейман. — Или его сыновьям, сколько бы им ни было лет. Я должен знать, что семя уничтожено.

Действительно ли величайший из османцев боялся взглянуть в лицо сыну, которого он сам приговорил к смерти?

Хоквуд вспомнил, что ему рассказывали о смерти отца... о смерти Ибрагим-паши, тоже друга детства султана. Ибрагима всё-таки казнили в присутствии Сулеймана, но султан доверял Гарри Хоквуду и Хайреддину и не опасался возмездия.

И всё же он оставался величайшим из султанов: это приходилось признавать.

Это будет мой первый самостоятельный поход, размышлял Энтони. «Не подведи меня», — предупредил Сулейман. «Я не подведу тебя, — думал Энтони. — Ты мой полновластный хозяин».

Но поход не мог начаться до весны, и информация об этом была доведена лишь трём лицам.

— Я, конечно, постоянно веду переговоры с Баязидом, — сказал Мехмед Сокуллу Энтони, когда они как-то ужинали наедине. — Я умолял его ничего не предпринимать в спешке. Пусть бы вернулся в Истанбул и склонил голову перед отцом...

— Он сделает это? — спросил Хоквуд.

— Я уверен, что он здраво мыслит.

— Ты полагаешь, что он всё равно приговорён, даже если сдастся?

— Это так. — Сокуллу взглянул на Энтони. — Если тебе не по силам командовать армией, скажи об этом сейчас.

— Я возьму на себя командование, — уверил его Энтони. — А Селим примет участие в походе?

— Принц не приспособлен к военным походам, — помедлив, ответил Сокуллу и многозначительно посмотрел на Энтони.

— И всё же в своё время он будет нашим падишахом, — проговорил Энтони.

— Конечно. Но это не означает, что произойдёт что-то ужасное. Когда султан слаб, легче прославиться, возможно, даже легче, чем когда он силён. Имей это в виду, Хоук-паша, потому что я уверен, что ты хочешь славы.

Энтони склонил голову.

— Можно я тебе кое-что предложу? — продолжил Сокуллу. — Есть один человек по имени Иосиф Наси. Ты слышал о нём?

— Ты имеешь в виду испанского еврея, который пользуется благосклонностью падишаха?

— Совершенно верно. Его изгнали из Испании сторонники католицизма, фанатичные приверженцы короля Филиппа. У него много единомышленников среди соотечественников. Поскольку веротерпимость нашего хозяина хорошо известна, Наси сумел завоевать дружбу Селима. Я не буду обсуждать, потворствует ли он слабости принца, но его дружба хорошо оплачивается. Этот Наси во многих отношениях лоялен, но, по-своему, он, возможно, так же фанатичен, как и Филипп. Ходят слухи, что он обсуждал с Селимом возможность создания «национального дома» для евреев, где они могли бы собраться со всей Европы, даже со всего мира, хотя были разбросанными по свету в течение, пятнадцати столетий.