— Правильно. Я скажу больше — они уже добрались до него. Он связан и с ножом у горла, — Кнеша почти чувствовал медовый привкус во рту, произнося это. На лице Бенедикта не отразилось ничего, но на мгновение Кнеше показалось, что сейчас он растеряет благоразумие и вцепится ему в глотку.

— Где?

— У себя в покоях. Однако пока он жив — и останется в живых, если ты последуешь моему совету и покинешь Альдарак с ним вместе. Как можно скорее.

— Но почему? — нахмурился Бенедикт. — С чего такое милосердие?

Кнеша покачал головой. Забавная это вещь — милосердие. Будто непробиваемые великаньи щиты — все о нём говорят, но мало кто видел.

— Мне не нужна его смерть, а твоя и подавно. Человек, которого я посылал, должен был увезти наследника, а не убить. Когда-нибудь ты, возможно, поймёшь — а сейчас убирайтесь оба. Извини за резкость — мы ведь говорим начистоту, — с улыбкой добавил он.

— Тогда ты сам роешь себе могилу, — Бенедикт приподнял голову, расправил плечи, и Кнеше во всём его облике почудилось что-то величественное. — Он вернётся, и ты уползёшь туда, откуда пришёл.

Было бы безумно интересно посмотреть на это. Конечно, Бенедикту не понять, что ради этого он и оставляет рагнарского заморыша в живых — ради удовольствия в будущем задушить его, как приказал задушить его мать, тупую, точно курица. Как только он добьётся своего, все армии мира станут ему не страшны.

— Вызов, не так ли?... Что ж, я его принимаю.

— К вечеру нас не будет в Альдараке, — Бенедикт с достоинством кивнул и развернулся, чтобы уйти.

— Иногда мне жаль, мон Бенедикт, что ты так меня ненавидишь, — сказал Кнеша ему в спину. — Мне бы не помешал такой друг.

Бенедикт замер.

— Помешал бы, мон Кнеша. Меня ты смог обмануть лишь ненадолго.

Кнеша не стал отвечать. Он уже предвкушал результаты обыска, который прямо сейчас проводился в покоях бывшего советника.

Он стоял в лесной чаще и смотрел, как существо с двумя лицами — человеческим и звериным — прыгает из зарослей на маленькую девочку. Как она пронзительно кричит и бьётся, не в силах совладать с ним. Как оно вгрызается в тоненькую шею, как разрывается неразвитая плоть...

Мей очнулся и схватился за что-то мягкое. Когда туман перед глазами рассеялся и зрение полностью вернулось, он понял, что вцепился в плечо склонившегося над ним человека и комкает ткань его мантии.

— Извините, — немного смущённо пробормотал он, отстраняясь. Пиарт, ничуть не изменившись в лице, спокойно убрал руку из-под его спины, и Мей подвинулся назад, усаживаясь. Он воровато осмотрелся: немногочисленные студенты, выкроившие днём время для подготовки заданий и скрипевшие перьями за столами вокруг, с любопытством таращились на него, но мгновенно отворачивались, встречаясь с ним взглядом.

— Уже третий раз на моих глазах, — бесстрастно заметил Пиарт, переворачивая страницу в пыльном фолианте. Он побрился и вообще привёл себя в порядок за последние дни, но выглядел по-прежнему усталым и озабоченным. — У Вас это всегда так часто?

— Иногда случается, — Мей притянул к себе записи Карлиоса, которыми они занимались, пытаясь отогнать навязчивый образ этой девочки — она снова и снова приходила к нему. От мелкого угловатого почерка, разборчивого, но далеко не каллиграфического, у него уже рябило в глазах, зато развернувшаяся картина действительно захватывала. Мей мог понять фанатичную увлечённость Пиарта, но испытывал несказанное смятение и даже неловкость: люди бросали на это свои жизни, строчили трактаты, ставили опыты, ошибались десятки, сотни раз, а решение вопроса сидело у него на пальце в виде кусочка металла — сидело, доставшееся почти даром... Он не знал, как с помощью перстня Странника попасть в иные миры, но само это обладание представлялось жуткой несправедливостью.

Нашёл ли Карлиос другой способ или просто прочитал об этих самых перстнях? Эта ли тайна сгубила невезучего паренька?

Мей покосился на Пиарта, который сосредоточенно пробегал взглядом строчку за строчкой. Пожалуй, пока одной из главных загадок Академии (кроме смерти Карлиоса, конечно) для Мея оставался этот человек. За стеной его сдержанности, пренебрежения Даром Мея и напускного практицизма чувствовалась лавина нерастраченных жизненных сил и, возможно, играли нешуточные страсти.

«Неудивительно, что он занимается ботаникой, — думал Мей, глядя на профессора в те моменты, когда он с жадностью погружался в бумаги Карлиоса, осторожничал в разговорах с Ректором, сыпал язвительными шутками или попросту злился. — Только она, наверное, и помогает ему угомониться».

— Вы ни разу не спросили, что именно я вижу, — шёпотом он высказал мысль, которая особенно его озадачивала. Пиарт пожал плечами и так же тихо ответил:

— А зачем?

— Ну...  — растерялся Мей. — Многие готовы были отдать горы золота, чтобы узнать о моих видениях. Думаю, люди так устроены. Им хочется знать, что произойдёт.

— Только не мне.

Мея задела такая самоуверенность.

— А если я прямо сейчас видел что-то, касающееся Вас?

Пиарт насмешливо хмыкнул.

— Например? Мою смерть? Очень благодарен, мне не нужно это знать.

— Почему же сразу смерть...

— Когда доживёшь до лысины, — Пиарт указал на свою голову, — невольно посещают такие мысли... Серьёзно, господин Онир, я нисколько не рвусь услышать о том, что Вы видите. Да и, честно говоря, не понимаю, как другие могут рваться. Скажу больше — не захотел бы ни за какую награду.

— Даже за разгадку вот этого? — Мей постучал пальцем по записям. Пиарт чуть побледнел и сменил тему:

— Это другой вопрос... Кстати, Ректор сказал Вам, что по Вашему описанию за поимку убийцы назначено вознаграждение?

В первый же день своего приезда, сразу после посещения бани и беглого просмотра записей, Мей составил письменное описание внешности преступника, которого разглядел довольно ясно. Ректор собирался отдать описание писцам, чтобы они как можно скорее размножили его. Мей не очень-то верил, что эта мера поможет, но ничего другого сделать как будто и нельзя.

— Пока нет.

— И немаленькое — двадцать золотых. Для крестьянина это целое состояние.

Не так уж давно это и самому Мею показалось бы состоянием.

— Вы правы.

— И всё же надежды мало, — продолжал Пиарт, покачав головой. — Сегодня утром я слышал, как кое-кто из студентов даже посмеивался над этим решением.

— Почему?

— Ну как же, — профессор вздохнул и неопределённо махнул рукой, видимо досадуя из-за его недогадливости. — Все трясутся над разведением роз или тюльпанов, любовно изучают виды, учитывают каждую мелочь... Но никому и в голову не пришло бы возиться так, допустим, с подорожником, которого и без того везде полно.

Мей помолчал. Он достаточно знал жизнь, чтобы согласиться с этой мыслью, но принимать её всё ещё было слишком горько.

— И всё же подорожник, если я не ошибаюсь, не ядовит, — наконец сказал он. Пиарт странно посмотрел на него:

— Нет, но Вам-то что за дело? Вы ведь явно редкий цветок. Даже единственный. Для Вас вся беготня со смертью мальчика — только способ развеять скуку, разве не так?

Мей вспыхнул и хотел было встать, но удержался. Они и так уже привлекли к себе многовато ненужного внимания.

И тут же где-то в глубине него шевельнулось страшное подозрение: Пиарт, по сути, прав. Разумеется, он испытывал сочувствие и сожаление, но никакого ужаса, никакого страдания. Он занялся всем этим, чтобы не шататься по свету неприкаянным и бесполезным, и исследования Карлиоса интересовали его куда больше личности. «Это от того, что я не знал его», — уверил себя Мей, но слова Пиарта уже вгрызлись в него — и он знал, что отпустят не скоро.