— Разумеется, — снисходительно сказал Император. — Скажу больше — я уже это сделал. Сейхтавис, Верховная жрица Ордена Спящей Богини на Армаллионе, который долго жил под покровительством Князя, недавно вступила со мной в союз. Скорее всего, Странник, Вы видели именно её — если видели, конечно: одеяние Верховной должно быть белым, как морская пена. Так говорят эти ведьмы. Я им не доверяю, но они мне очень нужны. Как только люди узнают, что их любимая Богиня за меня, у Князя останется один выход — сдаться.

Что-то судорожно и неприятно сжалось у Мея в животе при имени этой женщины, а секунду спустя череп атаковала боль, резкая, как укол шпагой. Он ещё раз вспомнил своё видение. Море, тёмное колдовство, фанатично горящие глаза, белые одежды... Да, он не мог ошибиться.

Неужели уже всё? Неужели нельзя ничего исправить?

Он опоздал — билось в голове. Они оба опоздали. Всё кончено. Он стоял перед троном Императора и пытался осмыслить происшедшее. Пытался подобрать слова, чтобы описать пустоту, которая ждала этот живой, большой мир — так мучительно-скоро. Чтобы рассказать о ветре над пустошами, усыпанными пеплом, об огне и крови до этого. О морях, вышедших из берегов, о земле, пропитанной ядом, о чёрном диске Льёреми в багровом небе. О великом голоде, когда люди доедают крыс и начинают плотоядно заглядываться на чужих детей. О всеобщей резне, о жестокостях в городах и деревнях, об обесчещенных женщинах. О пирах воронья над полями битв. Об уродливых тварях, питающихся человечиной.

Он вспомнил точнее — он чувствовал пробуждение, проснувшееся древнее зло. Богиня на морском дне... Так вот в чём дело. Та женщина мечтает разбудить её — и потому согласилась сблизиться с Императором. А тот готов на всё, лишь бы оставить Серого Князя без союзников, и не видит дальше своей империи.

— Мей, пойдём, — Кнеша тронул его за предплечье, возвращая к реальности. Мей вздрогнул: они были всё в том же зале, всё те же жёлтые полотнища укрывали трон, и те же впечатляющих размеров рога красовались на стенах. Он стоял там — и знал, как скоро не будет всего этого. И это, несмотря ни на что, приводило в отчаяние; ничего не связывало его с Лирд'Аллем, ничего не держало здесь — но боль от этого знания сводила с ума. — Нам здесь больше нечего делать...

Император трижды хлопнул в ладоши, и портьеры на трёх стенах, в том числе за троном, бесшумно раздвинулись, пропуская вооружённых дружинников. Они неторопливо окружили Мея и Кнешу, обнажив мечи, и явно ждали указаний. Кнеша посмотрел на Императора, улыбнувшись с горькой укоризной:

— Нечестная игра, Ваше величество.

— Я не всегда играю честно, — спокойно ответил Император и кивнул своим воинам. — Вы же понимаете, что теперь я не могу вас отпустить — вы слишком много знаете и хотите помешать моим планам. Мне жаль, но отныне вы мои пленники.

Просто и прямо. Мей оценил это: редко встретишь правителей, ведущих себя вот так. Интересно, их оставят в живых?...

— До каких пор? — спросил он.

— По крайней мере, до конца войны, Странник. Я дам тебе время убедиться, что ты ошибся.

— Мой Дар не ошибается. Вы дадите себе время умереть, — тихо возразил Мей, и лезвия нескольких мечей дрогнули: наверное, это звучало как угроза, но ему было уже всё равно. — Отпустите нас, и мы постараемся предотвратить то, что должно случиться. Пожалуйста. Богиню нельзя будить: Вы не знаете, что она такое...

— Знаю лучше, чем вы, чужаки, — по-прежнему без враждебности или высокомерия заметил Император, выпрямившись на троне. — Богиню разбудят, и это моё последнее слово. А моя тюрьма не так страшна великим волшебникам вроде вас, не правда ли?... Увести их.

Наверное, Белка мечтал о море с тех пор, как впервые узнал о его существовании. Играя с братьями, он любил представлять себя воином-мореходом, пиратом-островитянином или купцом с юга, перевозящим тюки каких-нибудь княжьих тканей и специй. В его мыслях море всегда было бескрайним и грозным, полным опасностей — бурь и чудовищ, а он боролся с волнами и ветром, рвущим паруса, чуя на губах привкус соли. Иногда его, чудом спасшегося, прибивало к берегу далёкой, никому не ведомой страны или необитаемого острова, и дальше события уже не обязательно связывались с морем напрямую.

Однако всё оказалось куда более приземлённо: уже на третий день плавания уныло-серая водная гладь, пронзительный ветер вперемешку с мокрым снегом, вечная качка и солонина с сухарями опротивели Белке, и он вдвое сильнее затосковал по родным лесам и речушкам. Кроме того, его деятельность на борту ладьи сводилась обычно всё к тому же «подай-принеси-вымой-почисти»: некоторых оруженосцев отобрали в гребцы, но его не взяли, сочтя слишком щуплым. Конечно, были и преимущества: во-первых, Белку почему-то не тронула морская болезнь, и он мог лишь с сочувствием смотреть на тех, чьи лица в первые же часы приобрели нежно-зеленоватый оттенок и кто то и дело с чаячьим стоном перегибался через борт. Во-вторых, на той же ладье плыли Карп и Чибис, приписанные к одному десятку, но они были так заняты на посменной гребле, что он почти не пересекался с ними.

Ну, и в-третьих: конечно же, Белка впервые в жизни покидал материк — и не просто так, а во имя битвы. Большая часть гарнизона Яргли на следующий же день после прибытия хайлира отправилась в ближайшую гавань, а ещё через пару дней отплыла к Армаллиону, где затаился Серый Князь. Многие были воодушевлены обещанным решающим сражением и ждали конца войны; другие, вымотанные всем этим, просто и не рассуждая выполняли приказ; третьи шли в бой впервые, как Белка и другие младшие оруженосцы, и сходили с ума от скрытого страха и предвкушения. Четвёртые же — а именно Карп, Чибис и Волк — плыли мстить за Балури. Он видел это по их лицам, по безмолвным, серьёзным кивкам друг другу — и думал, что войску Князя не поздоровится.

Он не знал точную численность этого войска, но хайлир и сотники объявили, что оно в меньшинстве, и не верить было бессмысленно. Говорили, что Князь собрал весь островной сброд — наёмников, изгнанников из кланов, простых рыбаков, — который только согласился его поддерживать; что вооружены они кое-как; что из всех укреплений — частокол вокруг городка, который легко поджечь, да Храм Богини, куда жрицы не пустят мужчин и которому не стать крепостью. Говорили много чего, но почему-то молчали о драконах и магии, хотя именно этот вопрос Белку больше всего тревожил.

Так или иначе, ладьи неуклонно шли вперёд, разрезая водный простор, как стая упрямых, голодных исполинских уток. Надувались от ветра жёлтые имперские паруса, а вёсла равномерно поднимались и опускались в скрипучих уключинах. Ладей было двенадцать — как раз хватит, чтобы окружить небольшой Армаллион и обречь Князя на поражение.

Однажды вечером, грызя сухарь, Белка услышал странный звук, который принял вначале то ли за крик незнакомой птицы, то ли за кошачье мяуканье — тонкий, жалобный и протяжно звенящий в воздухе. Потом он сообразил, что никаких птиц, кроме чаек, тут не услышишь, а кошке на ладье взяться уж совсем неоткуда; чуть позже — различил продолжение, плавное созвучие, уходящее наверх и сменявшееся почти всхлипом. Белка вспомнил о русалках, которые заманивают неосторожных путешественников песнями, чтобы утянуть их на дно, и покрылся мурашками. Однако, выглянув из-за мачты, возле которой приютился, он понял, что это всего лишь Чибис, играющий на дудке.

Он уселся, скрестив ноги и отдыхая после смены, а вокруг него собрался народ, причём никто не смеялся, не травил байки, не дрался и даже не ел — просто удивительно. Слушали, сосредоточенно нахмурившись, как важную сложную речь; кое-кто опустил голову или и вовсе закрыл лицо руками.

И было от чего. Длинные и тонкие, совершенно не воинские пальцы Чибиса бегали по отверстиям, помогая губам, и в каждом прикосновении было столько нежности — так не дотрагиваются и до детской кожи. Он прикрыл глаза, нащупывая мелодию, и она неслась, обретая чёткость, над ладьёй и всем миром — прямо к темнеющим небесам. Переливы не были ни весёлыми, ни печальными и казались совсем простыми, но говорили обо всём сразу. Белка слышал в них свой дом — тот, первый, сгоревший, — видел мать в живых и отца рядом, видел сестёр и братьев, и поля, и горы, в которых не бывал, и настоящую зелёную траву, которую видел последний раз в далёком детстве, когда эта долгая зима ещё не началась. Он валялся в этой траве под соснами, где нашли пристанище его рыжие тёзки, и смотрел на букашек и муравьёв, живущих собственной жизнью, и слушал пение птиц. И, будучи воином, он знал, что войны уже нет, что никто не умер, как тот дезертир, и что сам он вернулся живым.