— Я вернулся, — шептал он, не зная, что ещё сказать, и гладил её по голове. — Не плачь, сестрёнка. Всё хорошо.

— Атти, кто там? — из комнаты вышла Кейла — она сильно постарела; у Мея больно кольнуло сердце, когда их взгляды встретились. — О боги...  — простонала она и, подойдя, дрожащими руками обняла их обоих.

Мей не знал, сколько они так простояли — у открытой двери, в обнимку и молча. Потом мать, не то вздохнув, не то всхлипнув, разжала объятия и сказала:

— Пойдём, мой мальчик. Хочешь вина?

— Вина? — опешил Мей. — Откуда такая роскошь?

— О, — Кейла улыбнулась, а Атти, к удивлению Мея, чуть покраснела, — ты ведь не знаешь. Наша Атти теперь госпожа Фелм. Скоро они с Эйтоном переедут — и мои старые кости с собой возьмут, если позволят боги... Ты можешь тоже переехать или остаться — всё, что захочешь, — как-то боязливо прибавила она.

— С Эйтоном?... Подождите, я ничего не понимаю...

Следующая пара часов прошла в непрерывных, захлёбывающихся разговорах — причём говорили в основном женщины. Мей мог рассказать столько всего, что хватило бы и для летописи, но ему будто сковало язык. Он не представлял, как передать то, что случилось с ним, даже приблизительно — особенно устно. Поэтому больше молчал, только вкратце упомянул, что Близнецы больше не охотятся за ним, что он учился у Гэрхо, что гостил в настоящем замке. И о встрече с Эйтоном рассказал — опуская, конечно, подробности, которые могли ранить Атти.

— А откуда у тебя это кольцо? — осведомилась Кейла, и Мей с досадой потёр злосчастный камень. Обо всём, что касалось Анны и последней части его путешествия, он не собирался и упоминать, поэтому ответил:

— Да неважно. Это долгая история. Скажите лучше, где теперь Эйтон?

— Он работает писцом при одном из советников господина Мезора, — ответила Атти. — Вместе с Теигом, кстати. Он так беспокоился за тебя.

Произнеся имя Теига, она прикусила губу и отвела глаза. Мей заметил это и решил перейти в наступление.

— Очень хорошее место... Господина Мезора? Айрег умер?

— Да, ещё весной. А его сын отрёкся от поста — говорят, это и свело его в могилу.

— Так, а что там со стариной Теигом? Как он поживает?

Сестра снова замялась, а мама смущённо кашлянула и пододвинула к нему блюдо с курицей.

— Попробуй ножку, Мей, не вышло ли жестковато.

— Мама...

— Ладно, ладно, — ещё один вздох. — Видишь ли... Я не знаю, что ты сейчас думаешь по этому поводу, но...

— Скажи мне, что бы это ни было.

— В общем, Теиг женат на Риэти. И она ждёт ребёнка.

Мей помолчал, уставившись в стол. Он давно не был влюблён в Риэти и не держал зла на Теига, но ощущал во рту пепельный вкус предательства — такой же, как на острове Феалтах. Отчего-то ему стало холодно. Он встал, разминая затёкшие ноги.

— Ты куда? — встревожилась мама.

— Я скоро вернусь. Хочу повидать Риэти.

— Сынок, послушай меня...

— Да всё в порядке. Просто зайду проведать.

— Точно? — она с мольбой заглянула ему в глаза. — Обещай, что не наделаешь глупостей.

— Когда это я совершал глупости? — усмехнулся Мей и вышел. До Медного переулка он добрёл в каком-то жару. В голове у него росли и ширились стройные ряды фраз, цеплявшихся одна за другую.

Реакция Риэти на его приход в целом походила на реакцию Атти, но он осторожно отстранил её, когда она, плача и повторяя его имя, попыталась его обнять.

— Успокойся, пожалуйста. Я жив и здоров.

— Проходи, — она прерывисто вздохнула. — Наш дом — это твой дом.

Наш... И правда как во сне. Не понять только, кошмар это или нет.

— Спасибо, я ненадолго. Здесь теперь так... Чисто.

— Да, — смеясь сквозь слёзы, Риэти показала ему огрубевшие руки. — Как ты выжил, что ты видел? Расскажи мне всё.

— Боюсь, не получится... Поздравляю вас с Теигом, — добавил он, предупреждая дальнейшие расспросы. Улыбку с её лица будто смыло.

— Мей, прости нас. Мы оба думали, что ты умер... Все так думали. Меня хотели выдать за Лерто...

— За часовщика?

— Да.

Повисло томительное молчание, столь ненавистное Мею. Мысленно махнув на всё рукой, он взялся за ручку двери.

— Что ж, удачи вам. Передавай привет Теигу, — и вылетел на улицу, не дожидаясь ответа.

... Он жил дома ещё несколько дней, беседуя о том-о сём с сестрой и матерью, стараясь не замечать испуганные взгляды Эйтона, подыскивая себе работу. Атти и Кейла были счастливы — Атти почти светилась, так что и Мею было радостно, но сквозь эту радость он обречённо понимал, что не может, совершенно не способен здесь остаться, что стал этому месту абсолютно чужим. Он не знал, хорошо это или плохо, но знал, что не в силах это изменить. Он отвратительно спал по ночам — просыпался то от кошмаров, в которых Анна убивала его или умирала сама, то от видений (как-то раз он даже ясно увидел Атти с двумя славными дочерями и не преминул рассказать ей об этом), то от неотвязных мыслей о своей книге. И однажды утром принял решение.

Все ещё спали, что было Мею только на руку: он не хотел драматичных прощаний и искренне не желал кого-то расстраивать. Он зажёг свечу, написал короткое письмо и оставил его на столе, прижав чернильницей. Потом собрал свои пожитки и с лёгким сердцем спустился, чувствуя приятную тяжесть подаренного Анной перстня.

Он шёл, и вокруг бушевало цветущее лето, но в мыслях его была зима — снег, летевший белесой стеной и покрывавший всё вокруг, как кровавые реки после битвы. И не было рядом ни отца, ни матери, ни сестры, ни друга, ни возлюбленной, ни учителя — только он один, наедине со своим Даром. Он шёл и смотрел вперёд, а снег засыпал следы, монотонно отмеряя мгновения.

На главной башне зазвонил колокол. Глухой и протяжный стон металла, поцелованного металлом, волнами растёкся по воздуху и через несколько мгновений повторился. А потом ещё раз, и ещё, и паузы становились всё меньше.

Собственно, в самом звоне ничего необычного не было — Пиарт привык к нему очень давно и слышал несколько раз на дню. И давно возненавидел, особенно когда старания не в меру усердных звонарей Академии отвлекали от работы. Однако в этот раз время явно было непривычное — не завтрак, не обед и не ужин, не праздник, не собрание профессоров. Видимо, что-то случилось; может быть, опять какой-нибудь идиот с начальных курсов забрёл в лабораторию зоологов, пока там никого. Послушав звон какое-то время и напрасно понадеявшись, что он прекратится, Пиарт с мысленным проклятием оторвался от записей. Он как раз занимался описанием интересного экземпляра бурой крестовинки, которую нашёл сегодня утром. Это должно было неоценимо помочь его масштабной работе — той, которую Ректор одобрил совсем недавно как раз из-за чрезмерной масштабности. Но Пиарт с юношества любил замахиваться на большие начинания — и обычно достигал в них успеха, благополучно пройдя в аскетических стенах Академии Ти'арга все стадии от «подающего надежды юноши» и «блестящего студента» до «мастера в своей области» и «наставника молодых дарований». «Молодых дарований», оказавшихся под его началом, он обычно просто не выносил — вспоминал себя в их возрасте и не скрывал отвращения.

Однако, хотел он этого или нет, Академия и ботаника стали его жизнью, главной обузой, заботой и обязанностью с тех пор, как он сделал выбор и принёс обет в день пятнадцатилетия. Теперь, в свои сорок четыре, в ту пору, которую принято именовать расцветом тела и духа, Пиарт был преуспевающим и маститым учёным, состоял в Совете профессоров, возглавлял кафедру ботаники, имел недурные отношения с Ректором, да и вообще прекрасно чувствовал себя в такой совершенно особой реальности, как Академия за Рекой Забвения, древнее сердце учёности Обетованного, когда-то неподвластное королям, теперь же — градоправителям. Студенты по большей части не любили его (кроме совсем уж фанатиков, которые почти перевелись), и он отвечал им взаимностью; коллеги или считали его чудаком, или сами были чудаками куда большими. Пиарт начал свой путь так же, как все здесь — любознательным мальчишкой, родители которого осмелились дать чаду настоящее образование. Его отец владел лесопилкой недалеко от Города-под-Соснами; решение Пиарта остаться в Академии когда-то стало для него, как и для всей остальной семьи, неприятной неожиданностью, но наследником он не был, так что относительно скоро все смирились с этой причудой. Застенчивый и нескладный подросток, он прошёл через все обычные вопросы, метания, сомнения, смутные желания и страсти — и в конце концов успокоился, примирился со своим положением, научился трезво и немного злобно шутить, а ещё ценить хороший гербарий выше хорошенького женского личика.