Но с того самого мига Вадим поклялся, что он добьётся власти — хотя бы для того, чтобы иметь возможность управиться со всеми врагами, а если возможно, то добраться и до Святогора.

Знал он, что Святогор ушёл к норманнам. Но часто проходили мимо Новгорода норманнские купцы в далёкую Византию, и Вадим ожидал, что в одной из дружин окажется и Святогор.

Думал он, что не утерпит его враг и явится когда-нибудь на покинутую родину...

Только бы явился, а там уже Вадим сумеет справиться с ним. Не посмотрел бы он на норманнскую дружину...

Тогда и Гостомысл уже не смог бы спасти племянника.

Новгородский посадник тоже пережил многое за эти долгие годы. Сердцем страдал он о своём любимце Святогоре, но ещё более поразила его потеря любимого внука... Один остался старик на белом свете, не для кого было беречь ни богатств, накопленных за долгие годы, ни почётного места. Подумывал было он уйти с посадничества, но потом всё-таки решил остаться.

«Сделаю славянский народ счастливым!» — думал старик.

Отлично понимал Гостомысл, что для счастья народного нужна крепкая власть. Видел он, что вольность до добра не доведёт. Каждый из родов жил сам по себе, никакой над собой власти не зная. В случаях ссор и раздоров каждый род считал себя правым, а отсюда было недалеко и до кровавой вражды. Сожалел Гостомысл о воле-волюшке, но ради пользы многих людей следовало её поступиться...

Но так думал только он. Все другие — и в Новгороде, и в родах — придерживались противоположного мнения. Воля, полное безначалие нравились всем. Никто не знал над собой старшего, и если Гостомысл ещё держался на посадничестве бессменно, то потому только, что умел ладить с людьми. И степенному боярину угоди, и мужу не перечь, и с «концевым» или пятинным старостой ласков будь, и родовому старейшине покланяйся, а уже о жрецах и говорить нечего... Те, а особенно перынские со своим Велемиром, такую взяли волю, что новгородскому посаднику приходилось перед ними заискивать.

А чего это стоило Гостомыслу, — каких усилий над собой, — об этом никто не знал.

Понимая, что не к добру ведёт народная воля, единой твёрдой властью не сдерживаемая, мудрый Гостомысл составил вполне достойный его мудрости план действий. Он решил показать всему народу приильменскому, что значит эта воля, и для выполнения своего замысла избрал Вадима. Знал он его буйный неукротимый характер и рассчитывал, что рано или поздно, много зла он наделает на берегах Ильменя. А тогда Гостомысл и решил указать всем славянам, и веси, и чуди, и кривичам выход из положения...

«Пусть род на род восстанет, пусть пойдут между ними раздоры, — сводил концы с концами Гостомысл, — тогда я покажу им, что только твёрдой единоличной властью и можно с корнем вырвать зло... Пусть выберут себе князя, который бы судил их, управлял ими и защищал от вражеских нападений... Когда они сами поймут это, не трудно будет и заставить их покориться их же избраннику».

Только одно сильно смущало мудрого старика: во всех родах славянских не видел он ни одного достойного такого выбора...

Когда ещё только назревал этот план, Гостомысл предполагал, что может стать князем его любимый внук. Ради него он и задумал столь трудное дело. Для него он и вёл ильменских славян к осознанию необходимости единой власти, но неумолимая смерть похитила юношу.

Тогда пришёл старику на память его любимый племянник Святогор. Ни одной вести не было к Гостомыслу от него. Не знал он даже, жив или нет Святогор. Пытался было он расспрашивать о нём проезжавших норманнских купцов, но никто ничего не знал о славянском богатыре.

— Много в Скандинавии славянских варягов! — говорили обыкновенно проезжие. — Все они молодцы, витязи, а кто из них Святогор, о котором ты спрашиваешь, как же нам знать!

Послать гонца в далёкую Скандинавию Гостомысл не решался. Не было у него под рукой такого верного человека, которому он мог бы дать подобное поручение. Плохо и ему пришлось бы, узнай жрецы на Перыни, что новгородский посадник имеет сношения с отступником от богов, с оскорбителем главного божества.

Но из этого затруднения скоро вышел Гостомысл.

Стал он внушать понемногу двоим росшим у него братьям Святогора, что должны они поискать счастья ратного в далёкой Скандинавии. Вместе с тем стал он на них и Вадима натравливать, бередя в нём старую рану, пробуждая ненависть к Святогору.

Вадим был не из тех натур, что забывают. Ненависть, которую он питал к Святогору, перенёс он на братьев, стал преследовать ненавистных ему юношей, и если бы Гостомысл не охранял их постоянно, они бы оба погибли.

Сам Гостомысл дал им возможность уйти к скандинавам. Он надеялся, что там они отыщут своего старшего брата, и тот уже сумеет вернуться на родину...

А здесь-то, на Ильмене, Гостомысл знает, как поступить. Если и один Святогор назад вернётся, то найдутся у новгородского посадника верные дружины, да к тому времени и сами роды поймут, что нужен им князь силой крепкий...

Только бы вернулся, а там уже Гостомысл знает, как поступить.

Тем временем умер старик Володислав, и род его остался без главы. Молод был ещё Вадим, чтобы занять отцовское место, но у него в роду много было сторонников, такой же буйной молодёжи, как и сам он. Эта-то буйная молодёжь и помогла Вадиму занять место Володислава. Многие в роду противились этому, но в конце концов всё-таки покорились своей участи и признали Вадима главой рода.

А тот только этого и дожидался.

Правы были Сигур и Триар, что грозным перынским волхвом засел Вадим на истоке великой славянской реки. Никому не давал он проходу. Со жрецами, а в особенности со старым Велемиром, он ладил, обильные жертвы всегда приносил истукану, и жрецы покровительствовали ему. Даже норманнских купцов не боялся он затрагивать. Много быстрых ладей их пустил ко дну, и не находилось никого, кто наказал бы дерзкого. Даже Гостомысл, казалось, мироволил ему и покрывал его проделки...

Так шли годы...

Дряхлел новгородский посадник, но по-прежнему держался он одной заветной мысли — дать единодержавную, крепкую власть родному славянскому народу...

Часть III

ИСПОЛНИВШЕЕСЯ ПРЕДСКАЗАНИЕ

1. Перед грозой

ета, казалось, нисколько не отразились на Вадиме. По-прежнему он был и станом прям, и лицом красив, только глаза как будто поблекли, и не горел в них прежний огонь молодости. В сердце же Вадима, как и раньше, жила злоба. Когда не стало отца, воля которого всё-таки хоть немного сдерживала взрывы накипевшей злобы, он стал ещё свирепее, ещё жестокосерднее. Ничего заветного не существовало для него.

Порвалось и ещё одно звено, тоже сдерживавшее буйный характер старейшинского сына: он окончательно разубедился в силе и могуществе славянских богов. Даже громовержца Перуна осмеливался он поносить, и если поддерживал ещё связь с перынскими жрецами, то потому лишь, что они нужны были ему. Благодаря им многие проделки буйного молодца сходили ему с рук безнаказанно.

О Святогоре он никогда на людях не вспоминал. Как будто врага и не существовало на свете. Но не забыл он его. Каждый миг удерживал в памяти виденное им в убогой хижине старого Мала.

Ужасная картина постоянно вставала перед его глазами: чудилось яркое зарево пожаров, слышались стоны раненых, звон оружия, и вдруг посреди всего этого, как живой, поднимался образ ненавистного Святогора.

Напрасно старался забыться Вадим в шумных пирах, в частых, доходивших до кровопролития, столкновениях с соседними, более мелкими родами, нет, предсказание Мала никак не выходило из его памяти.

Но к этому ужасному воспоминанию примешался ещё необъяснимый страх за будущее. Инстинктивно, независимо от собственной воли Вадим верил предсказанию старого Мала.

Чувствовал он, что прав был болгарский кудесник, что есть над людьми другая, высшая воля, которая судьбой их правит, и никакие силы человеческие против этой высшей воли не могут идти.