А солнышко ласково, приветно смотрит на развеселившихся под его лучами молодцов и девиц красных.
Даже старики вышли и греют на солнце свои болезные кости. Сам Володислав с ними. Степенно, серьёзно ведёт он беседу, а сам нет-нет да и кинет любовный взгляд в сторону веселящейся молодёжи, где в числе других находится и единственный сын его Вадим.
— Слышал ли ты, княже, — говорит Володиславу седой с обветренным лицом старик. — Прибыли к Новгороду из-за Нево люди неведомые, зовут себя норманнскими ярлами[1], и с ними варягов[2] великое число.
— Ох, слышал, отец Витимир, слышал... Что-то затевает этот новгородский посадник Гостомысл, торговлю ли, дело ли ратное — неведомо...
— А как бы за норманнскими варягами и наши с Варяжки не ушли...
— Что же? Пусть их идут... Без них у нас на Ильмене тише будет...
— Слышал ты, что и Гостомыслов племянник Святогор к солеварам с Варяжки примкнул?
— Слышал. Отчаянный он... Даром, что молод, а на медведя один на один ходит!
Володислав вздохнул.
Красив лицом, статен был его Вадим. Только в глубине души старик совсем не такого сына хотел иметь. Нельзя сказать, чтобы Вадим и трусом был, нет, он только характером совсем странный выдался. Хитры, ох как хитры были наши предки, но вместе с тем прямодушны они были. Хитры они были в охотничьих уловках, в погоне за зверем, в борьбе с врагом, но зато в отношениях между собой и в отношениях с друзьями более открытых и прямодушных людей не бывало.
А Вадим совсем не таким выдался. С малых лет в нём замечали вероломство. Обмануть, хотя бы первого друга, надсмеяться над ним, зло ему без всякой причины сделать — на всё это был способен Вадим.
За это его не любили в роду и только ради отца многое от него сносили, да и то жалоб на обиды от чужих людей не было конца...
Знал это Володислав и глубоко сокрушался.
— А всё сильнее и сильнее Новгород становится, — продолжалась беседа. — Много народу в него прибывает.
— Ещё бы, его на просторном месте срубили, будет во все стороны шириться...
— Не то что там, на острове[3].
— Там-то не раздашься!
— Да нам что Новгород! Пусть его ширится. Мы здесь в лесу сидим, земли много, зверя в чаще видимо-невидимо, Ильмень-кормилец близко совсем.
В это время громкий женский крик прервал беседу. Ну лугу разом оборвались песни, смех, веселье.
— Что там ещё? — спросил Володислав, нахмурив седые брови.
На лугу, между тем, отчаянно отбивалась от старейшинского сына молодая красивая девушка.
— Нет, Вадим, нет. Ни за что! Пусти меня! — говорила она, стараясь вырваться из объятий юноши...
— Не пущу, Любуша. Поцелуй! — приставал тот.
— Оставь, не тебе меня целовать, — упиралась ему в грудь она.
— Вот поцелую, — настаивал Вадим и протянул было губы к раскрасневшемуся лицу девушки.
Как раз в это время она с силой рванулась из его объятий, оттолкнув при этом.
Толчок был слишком неожиданный. Невольно Вадим выпустил девушку и, не удержавшись на ногах, упал.
Кругом раздался смех. Вадима, как известно, недолюбливали, потому не только подруги Любуши, но и сверстники Вадима только порадовались его поражению.
— Хорош молодец... девка повалила! — слышались насмешки.
С искажённым от злобы лицом вскочил Вадим на ноги и кинулся к Любуше, но в это время между ним и ею сплошной стеной стали юноши и девушки.
— Оставь, княжич! Ты в гневе необуздан! — заговорили кругом. — Что тебе в ней?
— Да и я не для тебя! — раздался звонкий смех девушки. — Не для тебя, нет, не для тебя!..
И девушка опрометью бросилась к селению.
Все в роду знали, что Володислав хоть и строг, но справедлив, и не допустит никакой обиды — даже если обидчиком будет его родной сын.
Любуша и не думала жаловаться на Вадима, но тот, зная, как строг его отец, во избежание неприятности, кинулся со всех ног прочь, сопровождаемый громким смехом.
Такое тоже было в его характере.
Отбежав довольно далеко, он остановился и сжал кулаки.
— Не для меня. Не для меня, — повторял он. — Знаю, для кого... Ох знаю! И не сносить ему головы. Клянусь в том Перуном.
Красивое лицо юноши было искажено злобой, глаза метали молнии, а лоб избороздили не свойственные его возрасту морщины.
В то время на лугу всё успокоилось, только прежнее веселье стало как-то тише, а беседа между стариками — оживлённее.
Толковали про Новгород, который всегда был бельмом на глазу у всех приильменских славян. Разговор от Гостомысла и намерений мудрого посадника перешёл к этой столице северной славянщины.
— Ох, посмотрите, не сносить нам от него, от Новгорода, головы, — толковали оживлённо старики. — Нельзя ему такой силы давать.
— Чего там! Много нас ведь на Ильмене. Да и не один Новгород срублен мужиками славянскими. Забыли, что ли, кроме Новгорода, ещё Киев, Смоленск, Чернигов есть, а кто из них сильнее?
Долго ещё продолжался спор между стариками на эту тему.
2. Первая искра
Русь сильна единодержавною властью.
Историческая фраза
особенным почтением все в кругу, даже сам Володислав, слушали древнего, высохшего от пережитых лет старика.
Это был Радбор, самый старый человек в роде Володислава. Долго жили тогда люди: никто из родичей не знал, сколько ему лет. Все, даже старики, помнили его седым и сгорбленным.
Несмотря на ветхость и древность, память Радбор сохранил крепкую. Он живо помнил старину и любил рассказывать про неё. Как только выдавался тёплый денёк, выползал Радбор на солнышко подставлять своё высохшее тело под ласковые его лучи, грелся и нежился, а вокруг него в это время собирались родичи, знавшие, что у Радбора всегда есть в запасе интересные рассказы про седую старину.
Так и теперь, когда повелась общая беседа, взоры всех обратились к Радбору. Все ждали, что он скажет, и всем интересно было знать, каково будет его мнение об ожидающихся событиях.
Когда в беседу вмешался Радбор, спор шёл о могуществе славян.
— Сколько нас по лицу земли рассеялось! — горячился высокий старик, подстарейшина в роде Володислава. — Разве по одному только Ильменю сидят роды наши? Куда ни пойди, от моря Варяжского и до Сурожского, и до Хвалынского морей, везде однородцы наши есть, всюду речь славянскую услышишь, везде одним богам кланяются.
— Так, так!
— Верно говорит! Много нас, сильны мы, — послышались одобрительные восклицания.
— Что и говорить! Вот хотя бы наши города взять! Чем не велик наш Новгород? Во всех странах, за всеми морями известен.
— Точно, везде известен! Мало, что ли, гостей[4] с разных стран сюда собирается торговать!
— А Киев-то!
— И Киев тоже! Родной он Новгороду.
— Да один ли Киев да Новгород в славянщине?
А Изборск у кривичей, а Смоленск. Сильнее-то народа славянского и нет нигде!
— Сильны мы, очень сильны! Что и говорить! — раздался слабый, дрожащий голос. — А всякий нас и обидит, и под пяту, коли захочет, положить может.
Это говорил Радбор.
Все в кругу с любопытством обратились в его сторону.
— Что же, отец? — послышались вопросы. — Скажи нам, почему это так?
— Да, отец, объясни нам, научи нас! Многое ты на своём веку повидал, мудрость твоя известна всему Ильменю, так поведай нам, почему ты говоришь, что при всей силе нашей слабы мы, однако, и всякий, кто ни захочет, может нас покорить.
— Нас вот на Ильмени никто не покорял.
— Так на то вы и ильменские! Сюда и птица не всякая залетает, и зверь не всякий заходит, кто же вас сюда в полон брать придёт? Разбежитесь по дубравам — и нет вас. А вот кто посильнее, придут и заберут всех, и данью обложат всех вас — все роды.