азделённая на маленькие, управлявшиеся сами по себе королевства, Скандинавия была в то время истинной владычицей более близких к ней морей. Её бесчисленные витязи, стеснённые в пределах своего отечества, постоянно стремились в неведомые страны. Одни прямо с пиров, собрав дружины, отправлялись в набеги на берега Франции, Британии, другие же искали добычи менее опасным путём — через торговлю. Всегда хорошо вооружённые, смелые, они не страшились долгого и опасного пути по малоизвестным странам северных и южных славян. Узнав, что на пути есть такие крупные центры славянщины, как Новгород, Киев, эти норманнские витязи пускались в далёкий путь налегке, захватив с собой только оружие. На пути они скупали, а зачастую просто отнимали у местных жителей пушные товары, которые и везли в далёкую Византию, или возвращались обратно на родину. Сменяв в стране франков или в Британии свою добычу на предметы роскоши, оружие и прочее, они, отягчённые плодами своей предприимчивости, возвращались в родные фиорды.

К последней категории норманнских витязей-купцов принадлежали и прибывшие в Новгород к Гостомыслу ярлы Фарлаф, Инглот, Руар и Стемид.

С ними возвращалась из далёкого пути небольшая, но прекрасно вооружённая и дисциплинированная дружина, под охраной которой им никто не был страшен.

Теперь они шли на свою далёкую родину из Византии с тяжело нагруженными судами. Норманны хотели запастись мехами, так как рассчитывали на их большой спрос в ближайшей к ним Британии, с которой они имели оживлённые торговые сношения.

Кроме того, им хотелось отдохнуть на последней стоянке, прежде чем пускаться в путь по бурному Нево, который в ту пору года был особенно грозен.

Поэтому они с большим удовольствием приняли предложение Гостомысла погостить в Новгороде.

Хитрый посадник не без задней мысли сделал это предложение. Он рассчитывал, что пока в Новгороде присутствуют норманны, будет возможность укрепиться во власти. В этих видах он всеми силами старался угождать северным гостям. Пиры в посадском доме не прекращались, как не прекращались они в самой Вальгалле. Мёд лился рекой.

Вкусные яства не сходили со столов. Под влиянием этого даже Стемид как будто начал забывать про нанесённую ему обиду.

За это время Стемид, а за ним и другие его товарищи, успел подружиться с племянником Гостомысла — Святогором. Славный юноша привлёк к себе их симпатии.

— Вот бы нам такого! — качал головой Руар. — Славный бы из него вышел варяг!

— Да я и так варяг! — улыбаясь, отвечал Святогор.

— Ну какой! Просто солевар ты, как все здесь тебя называют. Варяг наш — не то!

— Что же он?

— Наш варяг — свободный воин!

— Верно! — поддержал товарища Инглот. — Всякий чужеземец, кто к нам приходит, да к викингам, а нет и к самим конунгам в дружину попадает, — всех варягами зовут по-вашему?

— Уже и по-нашему!

— Именно так! Много вас, славян, у нас. Языка они нашего не знают. Все, как приходят, варягами себя зовут. И пошло — что ни чужеземец, то варяг... По ним и море наше названо Варяжским[10].

— И много наших там? — заинтересовался Святогор.

— Говорю, много... Есть такие, что и в третьем, и в четвёртом поколении живут, — мы зовём их россами.

— Храбрый народ! — похвалил россов Руар. — Все молодцы один к одному — крепкие, рослые, здоровые.

— И новгородских много?

— Этих больше всех... Из вашей стороны так и валят. Сам, думаю, знаешь, как твои солевары к нам рвутся.

Разговоры эти велись всё чаще. Пылкие рассказы норманнских витязей распаляли воображение молодца. После бесед с ними долго не мог он заснуть. В воображении его рисовались картины привольной, полной бурь и тревог жизни в далёкой Скандинавии. То слышался ему призывный крик викингов, созывающих на бой своих воинов, то отчаянные вопли побеждённых, бегущих толпами с поля брани. В грёзах эти сцены битв так живо рисовались Святогору, что он как бы сам себя видел то в рядах норманнских дружин, то на борту лёгкого, остроносого корабля викингов, смело бороздящего воды неведомых бурных морей.

Между тем норманны не теряли времени даром. Руар и Инглот поочерёдно объезжали раскинувшиеся по берегам Ильменя и впадающих в него рек селения, где скупали меха. Фарлаф вёл торг с наезжими купцами из кривичей и мери. Только Стемид постоянно оставался дома.

Храбрый ярл всё ещё не мог простить нанесённой ему главным перынским жрецом Велемиром обиды.

Исчез его старинный товарищ Рулав, исчез загадочно, так что и следов после него не осталось. Рассказам о том, что он случайно утонул, Стемид не верил, зная по собственному опыту, что значит случайность, после беседы с жрецами Перуна.

«Отомстить им надо! Но как? — ломал ярл голову. — И за свою обиду, и за гибель товарища, чтобы наперёд они знали, как шутить с норманнскими воинами».

Эти мысли не давали Стемиду покоя.

Вместе с тем он всё более привязывался к Святогору. Племянник Гостомысла положительно стал его любимцем. Норманн помнил, с какой самоотверженностью кинулся юноша в Волхов, чтобы спасти от смерти человека, которого он даже не знал.

«Увезти бы его с собой!.. На Росслагене теперь старый Бела конунгом. Он любит такой народ. Да и нужны они ему — ведь у него почти все варяги. Вот бы обрадовался старик, если бы ему такого молодца доставить!»

Руар и в особенности Инглот разделяли симпатии своего друга к молодому славянину.

Святогор со своей стороны платил им тем же.

Однако время шло.

Между Фарлафом и Гостомыслом начались какие-то таинственные переговоры. Подолгу, чуть не до рассвета засиживались за беседой новгородский посадник и его гость. О чём говорили они, никто — даже ближние люди Фарлафа — не знали.

Мехов у норманнских витязей накопилось уже много. Но они всё медлили с отъездом в Скандинавию. Да и Гостомысл старался по возможности отсрочить их отъезд.

Новгородцы за долгое пребывание норманнов свыклись с ними, а иные даже сдружились. Руар и, в особенности, Инглот, весёлый и всегда готовый рассказывать что-нибудь занимательное из своих похождений, были дорогими гостями в каждом доме.

Но время шло.

Норманны наконец стали собираться в далёкий путь. Даже Стемид как будто позабыл о своём пропавшем друге.

Понятно, что знал об их сборах и Святогор.

— Вот шёл бы с нами, сам настоящим варягом сделался бы! — искушал Фарлаф, тоже от души полюбивший Святогора.

— Нет, нельзя! — вздыхал тот.

Он молчал о том, почему именно нельзя. Но рассказы норманнов глубоко запали ему в сердце.

«Сходить бы с ними да потом вернуться сюда и зажить с Любушей!..» — мечтал он.

Он заметил, что в последнее время Любуша стала очень задумчива и грустна. Не раз он подмечал, что глаза её заплаканы, но причины её горя он постичь не мог. Сама же девушка ничего не говорила возлюбленному.

Вместе с тем, в редкие, правда, встречи Святогор не раз замечал мрачный взор Вадима, что останавливался, как бы невзначай, на нём.

«Чего это он?» — недоумевал Святогор.

Дядя Гостомысл стал относиться к юноше ласковей, и тот, заметив эту перемену в обращении, сам мало-помалу начал сближаться со стариком.

Однажды он даже решился поведать ему свою сердечную тайну.

Многих усилий, долгой борьбы с самим собой стоило это юноше. Ему всё почему-то казалось, что дядя будет непременно против этого союза.

Предчувствие не обмануло его.

Святогор говорил с Гостомыслом со всем пылом влюблённого. Доводы, приводимые им, казались ему неопровержимыми...

С замирающим сердцем ждал он ответа.

Гостомысл выслушал племянника внимательно, не перебивал его, но когда тот закончил, покачал головой:

— Нет... если ты спрашиваешь меня и признаешь над собой мою волю, то знай, что никогда не разрешу тебе этого!..

— Отчего же?

— Я дал слово твоему отцу заботиться о тебе, беречь тебя, как родного сына. Поэтому и не даю тебе разрешения, и имею на это причины.