Когда домчались в Гуляйполе, Махно обернулся к Лютому:

— Сдай его Голику, да не вели дюже... Може, что дельное выпытает. А ты, Виктор, немедленно собери в клуб набатовцев и наших анархистов. И обязательно Марка Мрачного и командиров их отрядов Чередняка и Приходьку-Шубу. Нечего им отсиживаться за нашими спинами. Всех на фронт.

Вечером в клубе открылось совместное заседание анархических групп «Набат» и «Гуляйпольского союза анархистов». Белаш, предвидевший трудный разговор, приказал перед этим караульной роте с оружием окружить клуб.

— Товарищи, — обратился Белаш к анархистам, — мы только что с батькой из Святодухова, там сейчас идёт бой со Шкуро, у которого помимо конницы есть танки и самолёты. Завтра утром отряды Чередняка и Приходько, к слову, вооружённые лучше полка Веретельникова, дерущегося в Святодухове, должны немедленно выступить на фронт.

— А вы нам давали это оружие? — послышался голос.

Белаш продолжал, оставив выкрик без внимания:

— Раньше вы отговаривались, что подчиняетесь Марку Мрачному. Вот он приехал и сидит перед вами. Товарищ Мрачный, отдайте приказ вашим отрядам.

Марк поднялся, он вполне отвечал своей фамилии, молвил хриплым прокуренным голосом:

— Приказываю отрядам Шубы и Чередняка немедленно выступить на фронт.

И тут началось:

— Марк, ты не видишь, что они в услужении у большевиков.

— Мы не хотим служить Троцкому, этому узурпатору.

— Он у власти, они у сласти, а мы воюй!

— Товарищи, товарищи, давайте не будем шуметь, — призвал Белаш зал к порядку. И когда собрание относительно стихло, продолжал: — Сегодня, когда деникинцы в одном переходе от Гуляйполя, когда нависла угроза разгрома повстанческого района, мы должны забыть распри с большевиками, товарищи анархисты. Сегодня у вас маленький выбор: либо вы с большевиками, либо с Деникиным.

Зал молчал, «выбирая», но всего несколько мгновений. Во втором ряду вскочил какой-то матрос с карабином за плечом, опоясанный патронной лентой:

— Анархисты не признают никакой власти. Вы, товарищ Белаш, забыли наш основной лозунг. Вы ратуете за союз с ними, а ведомо ли вам, что они со стороны Днепра выставляют заградительные отряды, которые имеют приказ нас расстреливать, если мы начнём отступать.

— Ведомо, — сказал Белаш, хотя впервые слышал об этом, — но надо было выкручиваться. — Эти отряды занимают вторую линию обороны, на случай прорыва Шкуро через наши порядки. А вы, товарищ матрос, отступать не будете, поскольку ещё и не наступали.

— Мы не пойдём под Троцкого, — решительно рубанул рукой матрос и сел под одобрительный гул зала.

— Ну что ж, — сказал сухо Белаш. — В таком случае мы вынуждены будем вас разоружить.

— Только попробуйте.

Белаш повернулся к повстанцу, стоявшему в выходных дверях:

— Командуйте, товарищ начкар.

Тот открыл дверь, скомандовал наружу:

— Вперёд!

И сразу в дверь один за другим стали появляться повстанцы с винтовками, устремляясь по проходам в зал.

— Сейчас на фронте наши товарищи, — начал Белаш с металлом в голосе, — дерутся с врагом почти голыми руками. А вы здесь в тылу, держа в руках так нужное для боя оружие, теоретизируете идти или не идти. Не идите, чёрт с вами, но чтоб оружие было немедленно сдано.

— Товарищи, товарищи, — вскричал, вскакивая. Мрачный. — Мы же свои, мы же все анархисты!

— Анархисты дерутся на фронте, — чеканил Белаш. — А здесь я вижу дезертиров.

— Ну что вы, ну что вы, — причитал Мрачный. — Чередняк? Шуба? Вы командиры или тряпки?

На сцену вскочил Чередняк, сказал примирительно:

— Товарищ Белаш, ну зачем так круто сразу? Можно и договориться миром. Верно, хлопцы? — обратился к залу.

— Конечно! Верно! — зашумели оттуда.

— Ну вот. А вы сразу: сдавай. Это не по-семейному.

— В таком случае слушайте приказ: завтра в 6 утра в сопровождении бронепоезда выступаем в сторону Волновахи и с ходу вступаем в бой. Командиры Шуба и Чередняк обеспечивают 100-процентную явку. На станцию едем на тачанках, далее поездом. Всё.

Над Гуляйполем появился самолёт без опознавательных знаков. На улицы высыпали из хат все жители: и стар и мал. Не каждый день является такое диво. Вдруг с самолёта белыми голубями посыпались листовки, разлетаясь широко над селом. Медленно, подобно снегу, стали опускаться на землю.

В штаб влетел Аепетченко с листовкой в руке, ворвался в кабинет к Махно:

— Батька, читай, — и, хлопнув ладонью, припечатал листовку к столу перед Нестором. Листовка гласила:

«Из Киева Совнаркома. Срочно. Москва, Реввоенсовет Республики, копия Председателю Совета Обороны Ленину.

На заседании совета Рабоче-Крестьянской обороны Украины от 25-го сего мая постановлено:

1) Ликвидировать махновщину в кратчайший срок.

2) Предложить командованию частей в течение суток разработать военный план ликвидации махновщины.

3) ЧК прифронтовой полосы организовать из своих отрядов полк, который должен быть немедленно брошен в район действия Махно.

4) Обратиться к Реввоенсовету Южфронта с предложением по координации действий по ликвидации Махно.

26 мая 1919 г. Председатель Совета обороны Украины Раковский».

— Это что? — нахмурился Нестор. — Провокация? Живо ко мне Голика. И комиссара Петрова сюда.

Вошёл Лев Голик, тоже с листовкой. Махно свирепо взглянул на него, словно это он был во всём виноват.

— Что это значит?

— Это значит, Нестор Иванович, что у них там, в Киеве, в высоком чине сидит деникинец. Эта телеграмма ещё не была вручена Ленину, как оказалась на столе у Деникина. Он и приказал её размножить и подкинуть нам.

Вошёл Петров, он был взволнован, по лицу шли красные пятна.

— Товарищ Петров, вы большевик, наш комиссар, объясните нам, что происходит?

— Не понимаю, ничего не понимаю. Мы держим фронт, нас бросила армия... Это же... Это же контрреволюция... Я буду звонить Троцкому...

— Не беспокойтесь, — зло усмехнулся Голик. — С ним всё согласовано. Или вы не читали газету, в которой он призывал, что с нами пора кончать?

Петров сел к столу, обхватил голову:

— Ничего не понимаю. Это же удар нам в спину... это вредительство... я выйду из партии, — бормотал он.

— И сразу угодите к чекистам, — холодно заметил Нестор. — Раз дело упирается в Махно и только в Махно, я подаю рапорт главкому о своей отставке, пусть пришлют другого начдива, я сдам ему фронт. Яков Васильевич, вызови ко мне комбрига-2 Белаша.

— Кстати, Нестор Иванович, у него наметился успех. Он занял Ново-Троицксе, а в Анадоле пленил 150 шкуровцев и взял 3 пулемёта. Кроме этого освободил Игнатвевку и Карань.

— Поздравь его от меня. Пусть оставит за себя Давыдова и правится ко мне. А сейчас я буду писать заявление, прошу оставить меня.

Все вышли, остались только адъютанты-телохранители Лютый и Троян. Махно взял ручку, придвинул к себе чистый лист, начал писать: «Я, оставаясь честным революционером, заявляю, что с 2-х часов дня 28 мая не считаю себя начальником дивизии. Предоставляю право каждой бригаде переходить в ведение командования Южфронта.

Батько Махно».

— Гаврюша, отнеси Озерову, пусть зарегистрирует и немедленно отправит телеграфом.

Но через несколько минут в кабинет вошли Озеров и оперативники Чучко и Родионов.

— Нестор Иванович, ну зачем же так, — заговорили они наперебой. — Нельзя бросать армию... Ну мало ли...

— Братцы, вы ни хрена не поняли. Я не девица, чтоб капризничать. Дело серьёзное: Из-за меня могут пострадать многие. У большевиков слово «махновцы» стало почти ругательным. Я не имею права подставлять под огонь заградотрядов и чекистов 20 тысяч бойцов. Всё. Кончен разговор. Яков Васильевич, ты пока в моём подчинении, отправляй телеграмму.

На следующий день к Махно явился Голик, у батьки сидели Белаш и Чучко.

— Нестор Иванович, вот мы перехватили две телеграммы. Читай.

«Реввоенсовет указывает, что действия и заявления Махно являются преступлением. Неся ответственность за определённый участок фронта 2-й армии, Махно своим заявлением вносит полную дезорганизацию в управление, что равносильно оставлению фронта. Махно подлежит аресту и суду Ревтрибунала.