Оставив чарку на прикроватном столике, степенная Лаувейя скрылась за раздвинутой ширмой, затейливую роспись которой освещал огонь. Зашуршали платья, шнурки, послышалось постукиванье бусин.

— Ты говорил с Бе Бинн и понял, как она добра и наивна. Нет, я не виню её за распутство Кеннетига: жён он заводил и до меня, а те рожали ему многих сыновей. Затем хоронили их. Я люблю её мальчиков: Махуна и Бриана. Просто…боюсь, они не защитят меня, когда так увлечены завоеваниями.

Из-за ширмы Лаувейя вышла в одной исподней сорочке, прикрытой длинной шалью на плечах. Под платком прятались густые белокурые волосы с серебристыми ниточками первой проседи, упавшие ныне крупными вихрами на высокие тяжёлые груди. Вдова, взяв своё вино, присела на край постели, так что стройные ноги обнажились почти до колен.

— Очень скоро в Сеан Корад настанут большие перемены. Бриан остынет и вовсе позабудет о вас со Штерном. А там они с братом уйдут в очередной поход. И вряд ли вернутся: если не погибнут, так займут родовое гнездо Эоганахтов.

Лицо Лаувейи скрылось за крупной чашей, но очи жадно следили за тем, как викинг, обмокая, выбрался на расстеленные шкуры, и белое полотно впитало капли с молодого поджарого тела, покрытого шрамами и расписного, как диковинная утварь.

— Что за люди вертятся вокруг здешнего властителя? — Йорм прикрыл чресла полотенцем и уселся в ногах своей освободительницы.

— Ты о Махуне? Его семья: мать и брат. Блатнайт, нянька. Её легко спутать с бывалым солдатом в тяжеленных доспехах. Когда Кеннетиг только нанял её в челядинки, она ходила в платье, фартуке и чепце, как все бабы. А после налёта на замок Блатнайт как подменили. Она всерьёз взялась защищать Бе Бинн и детей, стала тренироваться с мечом на ристалище, прошла настоящую ратную подготовку. Муженёк, наверно, со смеху бы покатился, увидь её сейчас, но он всегда ценил нашу няньку. И на смертном одре, конечно, велел беречь сыновей, что она и делает с небывалым усердием. Да, с Блатнайт лучше дружить. Как и с Бресом, что заслужил огромное доверие септа.

— Чем же? — совсем рядом с Лаувейей Йормундур оценил её фигуру под рубахой. Женщина не обрюзгла, хоть тело с годами поплотнело. Под натянутым лёгким сукном подымались и опускались вершины отвердевших сосков.

— Тем что спас всех, — запросто ответила дама. — Именно он в ту злосчастную ночь не дал умереть Бе Бинн и Махуну, даже Блатнайт чуть ли не с того света вытянул. К счастью, в те годы я взяла Бриана к себе воспитанником в родовой замок моего клана. Когда мы отправили мальчика обратно в Сеан Корад, Брес уже влился в семью, как родной, и не отходил от Махуна. Вернее сказать, мы с Бресом и есть родня, ведь он тоже Дал Кайс.

— А шут?

— Кто? — Лаувейя мелодично расхохоталась, а от лучезарной улыбки, выпячивающей яблочки щёк, лицо стало во сто крат милее и моложе. — Про него я и не вспомнила бы! Что сказать про шута? Дурак есть дурак.

Йорм решительно привстал, на коленях подполз к кровати, и вдова нежданно оказалась в замке мускулистых мужских рук, поставленных у её бёдер. Глядя в яркие глаза северянина, женщина не могла стереть улыбки удовольствия.

— Стало быть, ты нуждаешься в союзнике и защитнике. И его ты ищешь в таком, как я.

— Ах, милый несчастный Йозеф, — Лаувейя с нежностью взяла изувеченную руку, мягкие пальцы стали гладить кожу, будто младенца.

Любовные приговоры сменились рваным вздохом. Ласки нормандца были почти насилием, и восторг от них соседствовал со страхом и едва стерпимыми муками. Лаувейя покорно терпела, когда Йормундур всем весом вдавил её в постель, когда зубы оставляли звериные укусы, а пальцы сжимали до синяков. Она мстила ему, царапая спину острыми ногтями, сминала короткие мокрые волосы в кулаке. Когда любовник вертел и швырял её на простыни, будто куклу, краем затуманенного ума вдова опасалась, что вот-вот северянин перейдёт черту и сломит её. Но прерваться было невозможно, ведь страсть и мощь Йорма не оставляли позади ничего более притягательного и желанного. Даже с Кеннетигом она не ощущала себя столь безвольной.

На миг нормандцу почудилось, что покои погрузились в глухую тьму, и тут же очаг вновь возжёгся, но едва-едва, будто ветром задутый. Вдова под ним прекратила стонать, и викинг охнул, когда крепкий захват бёдер опрокинул его на спину. Лаувейя оказалась сверху, почти целиком закрытая копной вьющихся волос. Тут совершенное тело выгнулось, белые груди открылись, а рука высоко откинула гриву назад. Свысока на Йорма глядело совсем незнакомое смеющееся лицо.

Мужчина проморгался: верно, от голода и полумрака голова затуманилась. Но видение не прошло: извиваясь, юная незнакомка, стройнее и краше Лаувейи, водила ладонями по узорочью на теле северянина. Йорм прошёлся руками по талии, что легко можно взять в обхват. Взъерошенные, как у ведьмы, волосы сделались угольно-чёрными, очи — карими, худое бледное лицо обрело стервозность, пылкость и такое безумство, что викинг мог лишь в исступлении таращиться.

— Ты кто?

— Нет — ты кто? Никчёмный калека или чемпион? — прелестница провела пальцем по губам любовника: ногти длинны и чёрны, словно у хищницы. — Я твой сон, Йормундур.

— Это… прекрасный сон.

— Послушай, герой. Не верь фоморам, не слушай их речей, не бери их даров. Выпусти ворона из клетки: его пленил шут. Действуй расторопно. Но сперва спустись в арсенал и облачись в доспехи стражника. Оставайся незамеченным и не оглядывайся на других, ежели намерен идти к цели, — дева сделалась серьёзной и спокойной.

— Я увижу тебя ещё? — спохватился растерянный Йорм.

— Да. Когда докажешь свою преданность.

Неощутимый ветер вновь загасил огонь, и в непроглядной мгле всё тело Йормундра напряглось от удовольствия. Вместе с толчками крови он ощутил, как высвобождается в нём необъятная силища, высасывая все соки до капли. Уже в полузабытьи почти невесомое тело как будто обвили тёплые любящие объятия. Лишь теперь Йорм постиг, как сильно ему не хватало этого искреннего утешения.

Проснувшись посреди ночи, воитель понял, что подле него мирно спит Лаувейя — всё та же стареющая белокурая дворянка. Натянув рваные штаны, Йорм тишком выбрался в коридор и, пока стража мирно похрапывала, оперев головы на копья, стал осматривать встречные комнаты. Вскоре замковое эхо донесло до чуткого уха какую-то возню, и под одной из дверей на каменных плитах показалась полоска неверного света. Приоткрыв зазор ещё на дюйм, Йормундур рассмотрел обжитые покои и отброшенную на стену тень. По блуждающему и тухнущему свету пламени стало ясно, что кто-то держит свечу.

— Ш-ш-ш-ш-ш! Тише, пташка, тише. Не бейся, нето поранишь крылышки. — истерично зашептал мужской голос, перешедший в захлёбывающийся смех полоумного. — Ну-ка дай-ка подрежем их! Ха-ха-ха! Ух как задымились-то пёрышки! Да-да, горячо! Оп-оп! Свеча совсем близко!

Железо заскрипело так, словно раскачивалась подвешенная клетка, а воронье карканье отвело все сомнения. Шутник с мерзостным голосом поставил подсвечник, очевидно, на комод, раздался щелчок замка, отворилась дверца. Тень на стене сузилась, и наконец вышло разглядеть короткий сутулый силуэт с торчащим хохолком на макушке. Брякая бубенцами, фигура опустила трепыхающуюся птицу на пол, шагнула назад.

— Ну же, пташка, лети! Улетай в тёплые края, хе-хе-хе!

Шут помахал одной рукой, но другая тихонько потянулась за пазуху. Попрыгав из стороны в сторону, ворон попытался упорхнуть от мучителя. Щёлкнул хлыст, и от внезапного удара птица вновь рухнула наземь. Так дурак плясал вокруг животинки, и, хотя она хитро и ловко изворачивалась, изувер с невиданной ловкостью бил прутом по полу, не оставляя надежды на бегство.

Наигравшись вдоволь, шут посадил ворона обратно, а сам завалился дрыхнуть. Когда от его храпа уже грозился рухнуть потолок, Йорм спокойно проник в спальню, а там поддалась и защёлка на клетке, которую птица отчаялась открыть клювом. Вылетев, она уселась викингу на руку и клюнула так больно, что тот подпрыгнул. Вот и вызволяй теперь питомцев роковых красоток!