Над головой заухала сова. Луна взошла высоко и теперь кое-как освещала знакомую тропинку, бросая луч сквозь извилистые ветви дуба. Зимний воздух покалывал нос. На душе становилось тяжелей и тяжелей.

Ансельмо знал свою подругу много лет. Маленькой, до того, как остаться сиротой, всеми отвергнутой и забытой, Лало держала Йемо на коленках и развлекала деревянной лошадкой. Подросший, он отбивал кулаками строптивую девчонку от старших деревенских парней, хотя крепышом Ансельмо не назовёшь. Спасибо хоть самого не трогали — ссадины и синяки не в счёт. Тощий, нескладный, да и лицом не вышел — словом, не чета такой красавице, как Олалья. Йемо природа наградила обликом испанца, в чьих жилах течёт кровь мавров, владевших всей южной и центральной частью полуострова: тёмные волосы, карие глаза, смугловатая кожа. Пускай они с Лалой и одного поля ягоды, но всё внимание, как правило, уходило ей. Плохо это или хорошо.

Когда Ансельмо решил постричься в монахи, судьба едва не разъединила друзей. Олалья ни минуты не размышляла — куда пойдёт Йемо, туда пойдёт и она. Детьми они решили выдать длинокудрую Лалу за паренька, и без особых метаний она лишилась своего главного богатства. Глупую затею в монастыре рассекретили: взрослые на диво легко узнают женщин по лицу. Но, учтя совсем ещё ребячий возраст, сиротке позволили быть хористкой и временно находиться в обители. Сейчас пятнадцатилетняя дева доросла бы до послушницы или невесты на выданье. Ансельмо же этим летом исполнилось тринадцать лет.

Какого рода была эта дружба? Романтическая? Пожалуй. Ансельмо не задумывался о характере своей любви к Олалье — любил и всё. И ревность ничуть не тяготила…до нынешнего дня. Чем ему сравниться с этим Стюром? Смешно! Тот раздавит его одним пальцем. И всё же, что Олалья нашла в этом язычнике? Грубый немытый разбойник!

Так-то, Ансельмо, они варят, а ты расхлёбывай!

За лесом показались огоньки факелов, деревья расступились, тропка завела на деревенское кладбище. Юноша, крадучись, пробежал мимо каменных крестов и наткнулся на группу крестьян, копающих могилы. Мужчины и женщины все в рубищах да деревянных башмаках, синие от холода. Рыдающие матери держат крохотные свёртки. Ансельмо перекрестился, подошёл ближе.

— Детей-то за что?

— Помолись за них, святой отец!

Монах окинул взглядом свежие и ещё не зарытые могилы. Утер слёзы. Надо идти дальше.

В деревне царит не меньший хаос. Улицы полны повозок с мертвецами, тел так много, что не уместит ни одно кладбище. Женщины молча сидят на порогах домов, прижимая к сердцу запелёнатых мёртвых младенцев. Детей постарше сгрузили к прочим убитым мужчинам. Женских трупов нет. По дворам без присмотра бродит скот. Прилавки разорены, по крестьянским участкам словно вихрь прошёлся: утварь разбита в щепки, там и сям валяются серпы, вилы, поленья, поилки, чьи-то бадьи, корзины, жбаны для вина… Поломали все тыны, одним раскурочили крыльцо, вторым подожгли крышу… Всё это монах видел мимоходом, но мысли мчались вперёд.

Ансельмо бросился в дом родителей. Поначалу всё казалось нетронутым, но стоило ступить за порог, как леденящий страх парализовал тело и разум.

Старый каменный очаг, пара лежанок, одна из которых двухъярусная, дубовый стол, сундук, украшенный орнаментами и рисунками животных, мамин ткацкий станок, папин верстак… А вон деревянная лошадка, которую папа выстрогал в детстве. Ни у кого не было таких лошадок: белых с подпалинами и с красными удилами.

Юнец не сразу поднял фонарь, прошёл вглубь комнаты. Мать с отцом лежат на полу у кровати. Оба заколоты. Замёрзли совсем, даже запах не выдаёт присутствие смерти.

Когда? Как? Отцу только что исполнилось тридцать, маме и того меньше. В этих синюшных мертвецах не осталось почти ничего от родителей. За что их? За что?

Монах выбежал из дома, не помня себя от боли и необоримой ненависти: к себе — за то, что бросил и никогда не был хорошим сыном, к варварам — за расправу и горе, учинённые словно случайно, шутя. Хотелось рвать, но нечем — с утра ни крохи во рту. Сидя на крыльце, Йемо тщетно пытался справиться с припадком: рвущейся наружу силой, готовой разнести на ошмётки тело и мозг. В агонии чувств, какой не переживал никогда, он почти потерял связь с реальностью. Глянул по сторонам, как алчущий крови волк. Рядом послышался чей-то крик. Ансельмо, недолго думая, тупо пошёл на голос.

В местном кабаке снова пировали викинги. Раздавалось бодрое пиликанье виолы, ему вторила гитара, гитаре подыгрывали барабаны. Из окон бросали пустые кружки и обглоданные кости. Целая свора собак дралась за объедки. Не успел Ансельмо подойти к дверям, как из них вышвырнули какого-то пьянчугу. Тот, вдоволь наевшись снега, поднялся, шатаясь, подхватил с земли крупную головешку и с размаху метнул в дверь. Монахом овладел какой-то болезненный интерес, даже ярость на минуту утихла. Пьяный увалень поковылял вдоль улицы, остановился у колодца, присел, подумал, затем выудил из жбана с водой кружку и стал жадно пить. Ансельмо подошёл ближе.

— Эй ты!

Белобрысый великан поднял осовелые глаза. Более скверной рожи монах в жизни не видал: красная, одутловатая да ещё и тупая. Так и плюнул бы!

— Понимаешь меня?

Викинг выразил понимание по-своему: глотнул вторую кружку воды и выплюнул всё на Ансельмо. Тот отпрыгнул назад, что твой козлик. Великан заржал. «Ах ты свинья!» — чуть было не выпалил монах, но благоразумие взяло вверх. Между тем бражник заорал во всё горло: «Ра-а-аз, два, три, четыре, пять! Вы-ы-ышел викинг погулять!»

Поёт что-то на ихнем варварском наречии, подумал Ансельмо про себя.

Норманн встал и, пошатнувшись на ватных ногах, чуть не угодил в колодец. Юноша злорадно посмеялся. Но для великана он, по-видимому, представлялся не больше клопа. Тот набрал скорости и поплёлся в сторону чьих-то тёмных дворов.

— Мне-е-е свою родную мать! В та-а-ком виде не узнать!

Не понимает латинского, порешил Ансельмо, следуя по пятам за чужеземцем. Вновь нагрянула слепая ненависть. И хорошо, что не понимает! Сейчас он этой твари всю правду-матку в глаза выложит.

— Эй ты, чёрт! Я с тобой разговариваю, грязный язычник! Сегодня утром вы ограбили наш монастырь и обесчестили мою подругу! Один ёрник…как бишь его? Стюр! А! Вижу, ты его знаешь! Так вот, мне нужна эта мерзкая блудня. Я ему пересчитаю рёбра!

Тут викинг круто повернулся, да так, что парень чуть не уткнулся носом в чугунную грудь, ибо приходился рослому норманну до плеча. Мутные синие глаза недобро прищурились, но нехристь и в этот раз от души загоготал. Ансельмо до боли сцепил кулаки.

— Где Стюр, мерзавец ты окаянный?!

Викинг заткнулся, неожиданно глянул с серьёзностью. Взял монаха за руку и решительно куда-то повёл. Ансельмо слабо соображал, что происходит. Они пробрались в чей-то двор, незнакомец отворил утлые двери хлева, и юнец канул в непроглядную тьму.

Пахнет сеном и скотиной. Наверно, в хлеву держат корову. Бревенчатые стены отсырели, прогнили, под ногами что-то противно хлюпает. Ансельмо ощутил на лице горячее дыхание, в нос ударил резкий запах браги. Кто-то грубо припёр к стене. И только теперь юноша осознал, что никакого Стюра здесь в помине нет. Это ловушка.

Тумак под дых последовал так быстро, что подросток не успел сообразить. Мигом позже его отправили в полёт, солома смягчила ушиб плеча о деревянный пол. С силой Ансельмо поднялся на руках, но на лице уже сомкнулась полоска последнего лунного света, а ворота хлева, страшно проскрипев, затворились с той стороны.

Йемо нашёл в себе силы подскочить к выходу. Руки бессильно толкнули створки, меж которыми остался тонкий зазор, достаточный, чтобы видеть часть двора. В горле пересохло, кровь отхлынула от головы, оставив холодное оцепенение и помутнение в глазах. Ансельмо вспомнил обесчещенную Олалью, мёртвые тела родителей, младенцев в разрытых могилах. На секунду мелькнуло смеющиеся лицо Стюра, которого страстно захотелось убить, уничтожить.

— Выпусти, свинья! У меня со Стюром личные счёты! Тебя это не касается, слышишь?! — взревел Ансельмо, переходя на хрип. — Она ему не достанется! Он сдохнет! Мне незачем жить, если её не станет! — обжигающие слёзы обильно прыснули из очей.