Она была так кокетлива, а на этом балу ей предстояло быть царицей вечера; а этого было достаточно, чтобы развеять страх новой императрицы, видевшей в первые же годы своего царствования, что ее короне угрожает европейская коалиция. Но что же могли сделать Австрия, Россия и даже сама Англия, грозная более своими субсидиями, чем армией, против очаровательной и счастливой улыбки государыни, которой Наполеон настойчиво советовал быть как можно прекраснее и наряднее, чтобы возбудить ревность всех женщин, а к себе зависть мужчин?
В девять часов вечера радостно сияющая Жозефина вошла с Наполеоном в главный зал префектуры. Разодетая в шелк, бархат и кружева и вся усыпанная бриллиантами, с маленькой бриллиантовой короной на своих прекрасных волосах, императрица была очень эффектна. Наполеон тоже улыбался. Его ясные, живые глаза с горделивым доверием перебегали с толпящихся офицеров на группы дам, расположившихся по сторонам залы, где должна была пройти императорская чета, как бы отыскивая в самых отдаленных рядах дружеские фигуры, которые напомнили бы ему прошедшее. Снова увидев в этот торжественный чао товарищей своих первых битв, он, казалось, говорил им: «Что ты поделывал после Тулона, после Италии и Египта?» «Я знаю, что ты около меня, и я рассчитываю на твою храбрость и пре данность». «Будь завтра тем, чем был вчера».
Среди приглашенных, которые находились с правой стороны от Наполеона, он тотчас же заметил одну группу, менее блестящую, чем другие. Только одно лицо, составляющее центр этой группы, отличалось богатством костюма. Вся грудь его была вышита золотом и украшена аксельбантом, а на его меховой шапке красовались громадные белые перья. Что же касается офицеров, которые его окружали, то они точно все сговорились явиться на бал в походных костюмах. На них были накинуты тяжелые походные шинели, и вместо шелковых чулок на ногах были надеты высокие запыленные сапоги, на которых еще виднелись следы путешествия. Наполеон очень взыскательный к этикету, по-видимому, однако, не был ни удивлен, ни оскорблен этой небрежностью.
Напротив, его лицо прояснилось еще более; чувство доверия и приветливости выразилось в его глазах, как только он их заметил.
Он замедлил шаги и, обращаясь к императрице, сказал громко:
— Видишь, Жозефина, вот эти заслуживают, чтобы перед ними остановиться. Это четыре славные поддержки империи. Ты знаешь их; помнишь, они были в Тюильри в праздничных костюмах; взгляни на них, как они одеваются, чтобы одержать победы! Вот Даву, который ведет двадцать шесть тысяч человек 3-х корпусов великой армии в Германию. Вот Сульт, начальник сорока тысяч бойцов 4-го корпуса. Вот Ней, храбрый из храбрых, у которого в распоряжении только двадцать четыре тысячи человек, но он один стоит их всех. А вот Ланн, которого я вызвал из Португалии в Булон; я возьму его с собой из Страсбурга в Вену, потому что я не хочу и не могу ничего сделать великого без него. Кроме них, у меня есть Бернадот, который направляется из Ганновера во главе семнадцати тысяч старых солдат, Мармон, который идет из Голландии с двадцатью тысячами человек; он известил сегодня утром, что потерял дорогой только девять отсталых, и Ожеро, который будет здесь только через восемь дней с пятнадцатью тысячами ветеранов, которых он ведет сюда из глубины Бретани… О Мюрате уже я не говорю: ты, должно быть, его видела первого при входе в зал, так как он прекрасен, как небесное светило. Скажи им всем доброе слово, мой друг! Судьба Франции в их руках: это — мои наместники.
После этих слов в зале произошла сцена, трогательная по простоте… Эта императрица, разодетая в белое с золотом платье, с накинутой на своих грациозных плечах красной бархатной мантией, опушенной горностаем, должна была в продолжение одной минуты олицетворить целую нацию перед глазами начальников армии. Она слегка пожала концы затянутых в перчатки пальцев Наполеона, как бы прося представить себя этим героям, хотя она уже давно их знала. Пока они, бледные и озабоченные, смотрели на нее, она сделала им низкий придворный поклон, выражая свою почтительную благодарность и чувство восхищения.
Казалось, что сама Франция приветствовала своих маршалов.
— Благодарю вас! — сказала она, обращаясь к ним и выпрямляясь во весь рост.
И, бросив грациозно ласкающий взгляд на их походный костюм, она продолжала свой путь через весь зал, среди низко склоненных от волнения и почтения голов.
— Черт возьми, — сказал Ланн своему соседу, когда императорская чета удалилась, — изобретательно же это животное.
И его маленькие черные глазки заморгали, чтобы проглотить несколько слезинок, так как, по словам Наполеона, «Ролан армии» был в одно и то же время самый впечатлительный и плаксивый человек… когда не было Ожеро.
Даву и Сульт наслаждались с законной гордостью оказанной им честью. Что же касается до Нея, то его воинственное лицо сделалось настолько красно, что его волосы огненного цвета и морщины на щеках, казалось, превратились в белокуро — золотистые.
Мюрат слышал лишь похвалы своему костюму.
Вскоре праздник оживился, хотя потерял свою торжественность. Наполеон удалился в другую комнату, оставив Жозефину сидящей в конце залы среди придворных дам.
Но Жозефина вздумала воспользоваться таким важным случаем, чтобы больше сблизить некоторых из своих прежних приятелей, старинных аристократов, которыми она любила себя окружать, с воинами-авантюристами, уже образовавшими, хотя и без титулов, новую аристократию, рожденную победами. Около нее находился любезный старый граф Коленкур, смотревший с очевидным сочувствием на маршалов, которым император только что оказал необыкновенную честь.
— Возьмите под руку де Коленкура, дорогая герцогиня, — сказала Жозефина, обращаясь к своей соседке, г-же Ларошфуко, — проводите его к Нею, Ланну и другим. Он знает их только по имени. Представьте их от моего имени. Вы согласны, скажите, мой дорогой друг? — спросила она своего верного телохранителя.
— Я буду очень счастлив тоже приветствовать этих господ, — ответил, поклонившись, всегда любезный старый дворянин. — Это превосходные воины, и я часто сожалел, что мог ими любоваться только издали.
— Вы не очень будете строги к их манерам? Не правда ли? — спросила Жозефина. — Подумайте только, что они сыны своих подвигов и чаще посещают лагерь, чем салоны.
— Э, ваше величество, не все ли мне равно? Вы знаете, что я сам старый рубака.
При этих словах Коленкур любезным жестом предложил свою руку г-же Ларошфуко.
— Если вы позволите, — сказал он, направляясь к группе прославленных начальников, — то представьте меня сначала маршалу Ланну. Этот человек мне очень нравится. У него прекрасная воинственная фигура. А затем…
— А затем? — спросила г-жа Ларошфуко…
— Признаться ли вам в моей слабости? Он пудрит волосы, а потому, должно быть, самый любезный из маршалов.
Герцогиня имела хитрость ничего ему не ответить и направилась с ним к маршалу. Она сказала, подойдя к Ланну:
— Ее величество поручила мне представить вам г-на де Коленкура, старого генерала, очень заслуженного. Он всегда любил славу и очень желал бы познакомиться с вами.
Лицо Ланна осветилось доброй, радушной улыбкой, и, крепко пожимая руку Коленкура, он сказал:
— Очень тронут, старина! Я люблю старинных воинов. У них всегда можно чему-нибудь научиться. Скажите, вы служили в армии — двуногой или четвероногой?..
Удивленный Коленкур не мог сдержать ужасный приступ кашля, который помог ему скрыть свое удивление.
— О! Черт возьми! — продолжал Ланн. — По-видимому, мы теперь поступили в полк королевских пер… что ли?!
Так как кашель Коленкура усиливался, то он стал тихонько поколачивать в спину «старины», как делают детям, когда они подавятся, быстро глотая кушанье.
— Черт! Черт! Это упорно, как коклюш… Причина известна, папочка!
Камергер Жозефины едва удерживался от гнева, и хотя он сердился, но победил в себе дурное настроение и протянул, улыбаясь, свою коробочку с конфетами маршалу.
