— Очевидно, я виноват, так как мой план не удался, и вполне достоин наказания, — произнес сыщик, — но ничто не выбьет у меня из головы мысли, что эти бумаги у княгини.

— У нее нет более этих бумаг, — произнес торжествующим тоном начальник полиции, — они в моих руках. Вы видите, что мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Этот последний удар совершенно убил сыщика. Но он так страстно был предан своему ремеслу, что желал узнать, кто и каким образом добился того, чего он не мог достигнуть. Граф Зедельницкий не хотел, однако, удовлетворить его праздного любопытства и только после нескольких почтительных просьб сказал резко:

— Сама княгиня Сариа передала эти бумаги канцлеру.

— А, — воскликнул Галлони, — я, значит, не ошибся. Она привезла их из Милана. Мои подозрения оправдались. Она похитила эти бумаги, чтоб лично передать их канцлеру.

— Она вовсе не похищала бумаги, а они оказались в ее кружевах на другой день после вашего неудачного обыска в магазине.

— Ну, уж это извините, — сказал Галлони, оправляясь от своего смущения. — Она не взяла никаких кружев из магазина.

— Почему вы знаете?

— Потому что кружева и все ее заказы до сих пор лежат в магазине. Я видел их там после отъезда трех женщин из Милана.

— Что вы говорите?

— Правду. Может быть, княгиня добровольно отдала канцлеру все бумаги или часть их, но во всяком случае она не нашла их у себя дома в кружевах, так как эти кружева до сих пор находятся в магазине.

— Так вы все-таки настаиваете, что светская дама, друг Меттерниха и эрцгерцогини, похитила важные бумаги, отыскиваемые полицией и которые ее могли сильно компрометировать? Вы просто сумасшедший.

— Я ни на чем не настаиваю, а просто думаю и соображаю.

— Вы можете думать и соображать сколько угодно, только не на моей службе. Слышите? Я пригласил вас сюда, чтоб объявить вам о вашем увольнении из состава венской полиции и чтобы передать вам бумагу на имя начальника миланской полиции.

— Ради Бога, не губите меня, — произнес жалобным голосом несчастный сыщик. — Если вы написали в Милан дурной обо мне отзыв, то меня прогонят со службы, а вы понимаете, что прогнанный сыщик не может найти себе куска хлеба.

— Я вас не понимаю, — сказал Зедельницкий, — я не упоминал о вас в бумаге к начальнику полиции, это приказ об освобождении из тюрьмы Фабио Гандони, которого канцлер помиловал.

— Фабио помиловали!

— Да.

Это известие, по-видимому, должно было окончательно привести в отчаяние сыщика; но он, напротив, просиял и, гордо подняв голову с видом торжествующего математика, только что разрешившего трудную задачу, воскликнул:

— Теперь я все понимаю.

— Что вы понимаете?

— Я никак не мог понять, какую роль играли белошвейки в этой истории, а теперь все понятно. Я имел несчастье не понравиться княгине Сариа во время исполнения своих обязанностей, и она спрятала бумаги молодого карбонария. Белошвейки были в отчаянии от ареста, и она предложила им добиться его помилования; для этого она передала бумаги канцлеру и получила помилование Фабио. Все разыграно, как по нотам. Только бы я еще желал знать, не оставила ли она у себя какие-нибудь бумаги или не сожгла ли чего-нибудь.

— Вы снова возвращаетесь к своим глупостям, — воскликнул гневно граф Зедельницкий.

— Да, ваше сиятельство. Кроме писем представителей Бонапартовой семьи к герцогу Рейхштадтскому, в пакете, переданном Фабио заговорщиками, находились другие важные документы. Конечно, белошвейки не дозволили бы княгине Сариа выдать эти документы, так как их любимец Фабио мог ответить головой за подобное предательство.

— Вы говорите, что вместе с письмами были другие документы?

— Я уверен в этом. А ваше превосходительство их не видели?

Начальник венской полиции задумался. В голове его роилась мысль, хотя еще смутная, что возможно отомстить княгине Сариа и доказать канцлеру, какую пользу оказывала полиция в высшей политике, но для того надо было воспользоваться услугами Галлони, который был, в сущности, искусным, неутомимым и любящим свое ремесло сыщиком.

— Хорошо, — сказал он после некоторого молчания. — Я оставлю вас на службе в Вене и забуду о ваших ошибках, но постарайтесь их загладить. Как, вы думаете, взяться нам за дело, чтобы открыть интриги княгини Сариа, если ваши подозрения насчет нее справедливы?

Видя, что ему снова повезло, Галлони воскликнул:

— Я понимаю, ваше превосходительство, что имею дело с первоклассным соперником, а потому надо вести игру очень хитро и пока оставить княгиню совершенно в стороне.

— Так с кого же мы начнем, с белошвеек?

— Нет, они совершенно в руках княгини.

— Так с кого же?

— С герцога Рейхштадтского. Не угодно ли вам выслушать меня?

И Галлони стал подробно развивать начальнику полиции свой новый план.

С некоторых пор жила в Вене женщина очень странная. Дочь Элизы Бонапарт и графа Бачьоки, а следовательно, племянница Наполеона, она была замужем за неаполитанским аристократом, очень богатым и добродушно переносившим все ее эксцентричности. Графиня Камерата была прекрасная наездница, успешно объезжала самых горячих лошадей, мастерски стреляла из пистолета и вообще отличалась искусством во всех атлетических упражнениях, но не любила чтения и умственных занятий. Все ее знание современной истории сводилось к тому, что ее дядя был властителем Европы, а ее двоюродный брат находился узником в Шенбрунне. На основании этих сведений она во что бы то ни стало решилась освободить герцога Рейхштадтского.

По несчастию, она имела такое лицо, которое выдавало ее на каждом шагу. Она была точным портретом Наполеона, и все встречавшие ее были поражены этим сходством; поэтому с первых дней ее появления в Вене полиция следила за каждым ее шагом. К тому же она не скрывала своего намерения войти в сношение с шенбруннским узником.

Однажды ей удалось остановить его на лестнице в доме барона Обенауса, который давал ему уроки истории, и бросившись на юношу, она стала целовать его руки. Когда сопровождавший герцога граф Дитрихштейн оттолкнул ее, то она гневно объявила, что имела право приветствовать своего двоюродного брата и сына своего государя.

С тех пор герцог Рейхштадтский более не видел ее, но полиция перехватила и передала графу Зедельницкому два письма к нему от графини Камерата. А в то время, когда Галлони объяснял графу Зедельницкому свой новый план действия, третье письмо графини одинакового содержания лежало на столе начальника полиции.

— По моему мнению, — говорил сыщик, — надо нам подвергнуть герцога искусу, именно предложить ему план бегства так, чтобы он, конечно, не догадался о происхождении этого плана. Если я не ошибаюсь насчет намерений княгини Сариа, то она, вероятно, уже дала герцогу посланные ему документы. Его ответ на наше предложение даст нам понять его намерения, а главное, представит нам предлог к обыску в апартаментах герцога, — произнес сыщик.

— Ваша мысль прекрасная. Но как найти такого ловкого человека, который разыграл бы роль заговорщика, не возбудив подозрений герцога? Погодите…

И, порывшись в бумагах, он отыскал письмо графини Камерата, подал его сыщику и объяснил прошедшую историю беспокойной амазонки.

— Вот это отлично, ваша светлость, — отвечал Галлони, — но позвольте мне прочесть это письмо, чтобы убедиться, может ли оно послужить нам на пользу.

Зедельницкий сам взял письмо и прочел его вслух:

«Герцогу Рейхштадтскому.

Август 1820.

Любезный принц, я пишу вам в третий раз, будьте так добры, отвечайте мне, желаете ли вы поступить, как австрийский эрцгерцог или как французский принц. Если вы согласны воспользоваться моими советами и покинуть наконец страну, где вас держат под замком, то вы убедитесь, как легко можно побороть все преграды силой воли. Вы тогда найдете тысячу средств, чтобы переговорить со мной, а я одна ничего не могу сделать. Только, ради Бога, никому не доверяйтесь. Подумайте, что вы как будто умерли для Франции и для вашей семьи. Подумайте о тех ужасных страданиях, которые вынес ваш отец, и о том, что он умер, смотря на ваш портрет. Воспользуйтесь этим моментом, принц. Может быть, я высказала слишком много. Моя судьба в ваших руках. Человек, который вручит вам это письмо, может доставить мне и ваш ответ. Надеюсь, что вы мне не откажете в этом ответе.