— Ну, нет, этого он не может думать. Я видел их вдвоем; они пламенно любили друг друга.

— В таком случае он думает, что ее держат взаперти. Во всяком случае, с той роковой ночи он стал все более и более грустить, и распространили слухи, что он очень ослабел. Два месяца его не выпускали из дворца. Потом он снова появился на Пратере, во глазе своего полка, но страшно было видеть, как он изменился. Какой-то внутренний огонь испепелил его, но все-таки он продолжал делать смотр и командовать, хотя его голос звучал глухо, щеки ввалились, а глаза померкли. Наконец в один прекрасный день он хотел командовать и не мог; голос его более не слушался, и бледные губы не двигались. Тогда его снова заперли в комнате; но в апреле месяце случилось наводнение, и Дунай вышел из берегов. Юноша стал неутомимо посещать несчастных и подавать помощь. Когда он однажды возвращался домой, то лошади понесли его экипаж, он выскочил, упал и повредил себе грудь. У него сделалась чахотка, и он теперь умирает.

— И никому в голову не пришло послать его в Италию. Может быть, там было бы легче бедному мученику. Как он должен был страдать, думая об ужасной участи тех, которые его любили. Я один, быть может, знаю, какое у него доброе сердце и какая светлая голова.

— Я слышал, что вызвали его мать, — после некоторого молчания сказал Греппи.

— Мать? — отвечал презрительным тоном Франц. — Она не побеспокоится приехать.

— Нет, приедет, ее ждут на днях в Вене.

— Ну, так, значит, конец близок. Мне не надо терять время. Я должен добиться, чтобы эрцгерцог Карл провел меня в Шенбрунн, а если это будет невозможно, то я попрошу его передать герцогу письмо Маршана. Вы знаете, Греппи, что Маршан был камердинером императора и что император умер на его руках. Маршан вернулся в Европу десять лет тому назад, но до сих пор тщетно просил императора, Меттерниха и Марию-Луизу допустить его до свидания с герцогом Рейхштадтским. Наконец он написал печальный рассказ о последних минутах императора, и я взялся доставить сыну завет отца. Если эрцгерцог откажется мне помочь, то я буду действовать один. Вот за тем-то я и зашел к вам, добрый Греппи. Могу я рассчитывать, что вы уведомите мою племянницу Маргариту, если что-нибудь случится со мною?

— Конечно, можете.

И друзья расстались.

По несчастью для Франца, ему не удалось проникнуть в Шенбрунн, и он мог добиться от эрцгерцога Карла только обещания вручить внуку письмо Маршала, если ему удастся увидеть бедного юношу наедине до его смерти.

Греппи был прав: действительно узник Меттерниха умирал. Хотя доктора уверяли, что он может протянуть еще долго, но смерть его была неизбежна, и придворный этикет подверг несчастного мученика еще одному тяжелому испытанию.

19 июня была назначена в Шенбруннской часовне в присутствии всего двора церемония последнего приобщения св. Тайн герцога Рейхштадтского. Двумя причинами объясняли, что эта церемония производилась заранее и публично, а не в комнате умирающего, как обыкновенно. Во-первых, император собирался уехать из Вены и не мог ждать, чтобы агония внука дошла до последней степени, а во-вторых, эрцгерцогиня София придумала по своей сердечной доброте несколько сгладить тяжелое впечатление для больного этой церемонии. Она накануне сказала ему:

— Милый Франц, мы с тобой больные, слава Богу, твоя жизнь не в опасности, но ты обязан отказаться от всяких занятий, от всяких удовольствий. Я же должна на днях родить, и мне что-то страшно. Причастимся вместе завтра св. Тайн. Я буду молиться о твоем выздоровлении, а ты о моем счастливом разрешении от бремени.

Герцог согласился с признательной улыбкой. Быть может, он понял тот святой обман, к которому прибегла добрая женщина.

Вот почему 19 июня 1832 года в Шенбруннской часовне собралась вся императорская семья и весь двор.

Герцог Рейхштадтский явился под руку с эрцгерцогиней Софией; он был бледный, исхудалый, ни на кого не смотрел и едва передвигал ноги. Машинально опустился он в приготовленное кресло, и пока добрая тетка на коленях молилась подле него, он казался погруженным в тяжелую думу, которая не покидала его в последние два месяца, но когда совершавший службу патер стал приближаться со св. Дарами, то он вдруг очнулся. Глаза его засверкали, на щеках заалели постоянно теперь видневшиеся красные пятна, и он медленным движением руки просил отсрочить св. обряд.

Патер в недоумении остановился, а эрцгерцогиня вопросительно взглянула на юношу.

— Тетя, я молюсь за вас и за вашего будущего ребенка, но, простите меня, я также молюсь за вашего бедного друга, княгиню Сариа. Здесь в присутствии Бога вы меня не обманете. Не правда ли, она умерла?

Хотя ему недолго оставалось жить, но вся его жизнь висела на волоске и зависела от ответа эрцгерцогини. Она поняла это, но не смогла солгать в эту священную минуту, и безмолвная слеза скатилась по ее щеке.

Герцогу Рейхштадтскому стало все ясно. Ему даже не дозволили оплакивать ту, которую он пламенно любил. Его разлучили не только с живыми, но и с мертвыми. В глазах у него потемнело, ноги подкосились, и он упал бы на пол, если бы его не поддержал граф Дитрихштейн.

Спустя минуту патер подошел к бледному неподвижному юноше и поднес св. Дары к его посиневшим губам.

Все было кончено. Могила герцога Рейхштадтского была открыта, и когда опустят в нее его бренные останки, было вопросом дней или часов.

В нескольких шагах, позади державных причастников сидел князь Меттерних и весело улыбался своей молодой жене, с которой он обвенчался год тому назад.

На следующий день 20 июня император уехал в Триест.

Через пять дней прибыла в Вену из Пармы Мария-Луиза.

Спустя месяц смертельная агония шенбруннского узника окончилась. Сын Наполеона умер.

Гермина Меттерних никогда не вышла замуж и несколько лет назад скончалась настоятельницей Савойского монастыря в Вене. С тех пор на могиле герцога Рейхштадтского более не видны прекрасные розы, которые постоянно там сменялись в продолжение полустолетия.