Поэтому, княгиня, я теперь могу дать то обещание, которое вы нашли нужным отсрочить: я отправляюсь во Францию.

Я не могу выразить на бумаге те чувства, которые даже мои уста не способны вполне высказать, а только прибавлю пять слов, в которых отныне выражается вся моя жизнь: я вас люблю и надеюсь.

Наполеон».

Полина совершенно преобразилась в то короткое время, которое прошло от ее посещения миланского магазина «Золотые ножницы» до получения письма от узника Меттерниха. Прежде она подчинялась всем бесчисленным условиям светской жизни, хотя чувствовала себя выше ее мелочных интересов и жаждала чего-то нового, необыкновенного, невозможного. Теперь неожиданно это новое, необыкновенное и невозможное представилось ей. Ее усталые, полузакрытые от скуки глаза вдруг увидели перед собою лучезарный образ существа, вполне достойного ее любви. Это был двадцатилетний юноша, прекрасный, благородный, несчастный.

При виде его в ее сердце проснулось все, что в нем было нежного, пламенного, преданного. Она теперь не думала ни о чем, кроме своей любви, и не видела перед собой ничего, кроме дорогого человека, которого она любила и который ее любил. Впрочем, она нисколько не изменилась в своем внутреннем существе, а только сбросила с себя тяготившую ее светскую маску и стала настоящей Полиной.

Несколько раз перечитала она письмо любимого человека и долго мечтала бы о нем, об их счастье, о первом их свидании, о лучезарной будущности, открывавшейся перед ними, но неожиданно в голове ее блеснула мысль:

— Я люблю узника, и мне надо отворить ему темницу.

Она подняла голову. Перед ней стоял Франц и ждал приказаний.

Мгновенно Полина почувствовала в себе жажду деятельности и, взяв за руку старого служаку, как брата, просто сказала:

— Давайте работать для его освобождения!

Она вынула из сохранившегося у нее пакета маршрут и список тех лиц, которые могли оказать содействие бегству меттерниховского узника. Она показала Францу эти бумаги и прочла их содержание.

— Возьмите их, господин Франц, — сказала она, — они должны отныне оставаться в ваших руках. Впрочем, они и адресованы вам.

И она показала ему инструкцию, данную Фабио миланским комитетом.

— Откуда они знают мое имя, — воскликнул старый служака, — и что я нахожусь в Шенбрунне?

— Вы никогда не были в сношениях с карбонариями?

— Никогда! И, по правде сказать, я до сих пор считаю их за подозрительных революционеров.

— Посмотрите список лиц, сочувствующих освобождению герцога Рейхштадтского, и, может быть, вы найдете какого-нибудь приятеля, который мог сообщить сведения о вас миланскому комитету.

Франц взял список и, пробежав несколько строчек, воскликнул:

— Теперь я понимаю. Туг говорится о Карле Греппи, стекольщике, живущем близ Бельведера. Это хороший человек и такой же старый солдат, как я, и одинаково любит императора. Он проделал русскую кампанию в итальянском контингенте седьмого корпуса под начальством Жюно. Во время отступления из России мне удалось как-то спасти ему жизнь. Какой-то казацкий офицер занес саблю над его головой. Но я успел раньше снести голову этому офицеру. Можете себе представить, что я об этом совершенно забыл, как вдруг в Вене, два года тому назад, я встретил какого-то господина, который бросился мне на шею, потащил в стекольный магазин и объявил жене и дочери, что я когда-то спас ему жизнь. С тех пор мы иногда виделись с ним, и он приходил ко мне в Гицинг по воскресеньям. Конечно, в наших разговорах с Греппи я часто упоминал о сыне императора и клялся, что ребенок вполне достоин своего отца. Но признаюсь, я не думал, что такой благоразумный и осторожный человек, как Греппи, станет передавать мои слова, и кому же — карбонариям. Одно только хорошо, что он ничего не солгал, и я действительно готов отдать жизнь за этого ребенка, как он уверяет.

— Не сожалейте, что вы ему доверились, господин Франц, — сказала Полина. — Если бы вы не передавали ему всего, что вы знали о герцоге, то ваше имя не было бы известно в Милане и мы теперь не совещались бы с вами о спасении того, кого вы так любите.

— Это правда. Он молодец и оказал нам бессознательно большую услугу.

— Он может быть нам еще более полезен. Как вы думаете, он достаточно богат, чтобы нанять для себя экипаж, не возбудив подозрения?

— Не знаю, — отвечал Франц, покручивая усы, — но я это узнаю. Впрочем, не беспокойтесь, вдвоем мы все это устроим.

Тогда Полина объяснила ему свой план действий, который состоял в найме почтового экипажа и отправке в нем герцога во Францию согласно составленному в Милане маршруту. Одно только ее удерживало от немедленного исполнения этого плана, именно неполучение от графа Зедельницкого приказа об освобождении из-под ареста Фабио, а Полина не хотела до отъезда белошвеек ничего предпринимать, что могло бы возбудить гнев Меттерниха.

— Погодите, — сказала она, — я пошлю за этими дамами, может быть, мы с ними что-нибудь и порешим.

Пока горничная ходила за белошвейками, Полина рассказала Францу их историю и предупредила его, что он может при них свободно говорить обо всем.

Когда в комнату явилась Шарлотта и ее тетка, то Полина представила им Франца Шуллера, и они обе воскликнули с восторгом:

— Это он?!

Франц покраснел и никак не мог понять, почему он пользовался такой широкой популярностью.

— Господин Шуллер, — сказала Шарлотта, подходя к нему. — Мой жених Фабио Гандони должен был отправиться к вам в Шенбрунн и предложить вам устроить вместе с ним бегство герцога Рейхштадтского. Фабио арестовали, но его место заняла княгиня; вы можете представить, какие чувства мы питаем к ней.

— Да, мы уважаем ее столько же, сколько любим, — прибавила тетка.

Полина хотела протестовать, но Шарлотта не позволила ей сказать ни слова и быстро произнесла:

— Нас только одно беспокоит, что княгиня из великодушия отсрочивает освобождение герцога до нашего отъезда с приказом о помиловании Фабио в кармане. Не правда ли, княгиня?

— Да, мы так с вами согласились.

— Я на это теперь не согласна, — произнесла Шарлотта решительным тоном. — Вы должны, княгиня, не думать о нас и тотчас принять меры для освобождения шенбруннского узника. Чем вы будете действовать быстрее, тем вы имеете более шансов на успех. Я уверена, что Фабио будет более рад освобождению герцога, чем своему помилованию.

— Я горжусь тем, что вы француженка, — сказал Франц.

— Хорошо, я согласна, если вы все этого желаете, — произнесла Полина, — но это не помешает мне сегодня же ускорить выдачу приказа о помиловании Фабио. Значит, Франц, — прибавила она, — вы приготовите экипаж и почтовых лошадей завтра вечером в 10 часов, у дома Клари в Бельведере.

Старое венское предместье Леопольдштадт представляло в 1820 г. совершенно иное зрелище, чем теперь. Отделенное от официального города и людных кварталов Дунайским каналом, оно отличалось провинциальным характером, и было немыслимо, чтоб какой-нибудь знатный или богатый венец имел поставщиков в Леопольдштадте.

Отправившись в тот же день на поиски экипажа, Франц вместе с Карлом Греппи прошел всю главную улицу этого отдаленного квартала, и только в конце ее остановились они перед большим двором, где, очевидно, отпускали лошадей и экипажи внаем, но без административного патента. Дом, сараи и вывеска были самого скромного характера, а среди суетившихся около экипажей людей не видно было официальных почтарей с бляхами.

— Хозяин заведения — венгерец Мано, — сказал Греппи, — он ненавидит австрийское правительство и по-своему служит своим патриотическим стремлениям. Он отдает внаем хороших лошадей и надежные экипажи своим соотечественникам, преимущественно мелким торговцам и поселянам, гораздо дешевле, чем другим подданным императора. Мы здесь найдем то, что нам надо.