Меттерних почтительно поклонился в знак согласия и перешел к докладу о политическом положении Европы, причем по некоторым вопросам спрашивал августейшего совета своего повелителя.

Спустя несколько минут император совершенно забыл, что у него был внук, а когда канцлер удалился, то он по обыкновению стал мечтать о том, как бы сделаться германским императором Францем II.

В это самое время бывшая французская императрица Мария-Луиза, а теперь морганатическая вдова графа Нейперга, от которого она имела двух детей, гуляла со своей фрейлиной в саду виллы Флоры в Бадене. Она была в очень печальном настроении, потому что получила два горестных известия. Во-первых, один из законных сыновей генерала Нейперга продал лошадь своего отца, что она считала святотатством, а во-вторых, в Парме после ее отъезда умер ее любимый попугай. Решительно, жизнь становилась ей в тягость, и во всем ей не везло. Она жаловалась на судьбу своей фрейлине в самых площадных выражениях, так что можно было скорее принять ее за буржуазную выскочку, чем за дочь и жену императора.

Высокого роста, худощавая, с плоской костлявой талией, она медленно шла по аллее без всякой грации и даже без достоинства. Морщинистый лоб, померкшие глаза и серебристые волосы придавали ей вид пятидесятилетней старухи, хотя ей было только 39 лет.

Лицо ее оживлялось только при воспоминании о милом покойнике, как она называла Нейперга, и о маленьких сиротках, оставшихся в Италии.

— Но, ваше величество, вы увидите его высочество герцога Рейхштадтского, — сказала в виде утешения фрейлина.

— Это правда, — отвечала Мария-Луиза, — Франц меня посетит, я уже давно его не видела. Он, говорят, очень вырос. Во время нашего последнего свидания в Вене он только что оправился от кори, и я очень боялась, чтобы она не пристала ко мне. Говорят, что эта болезнь в особенности передается лицам, вышедшим из первой молодости.

В эту минуту у решетки виллы остановился молодой человек, ехавший верхом в сопровождении конюха.

— Гости? — спросила Мария-Луиза.

Это был ее сын в скромном темно-коричневом сюртуке и поярковой шляпе.

За два часа перед тем он сказал в Шенбрунне графу Маврикию Дитрихштейну:

— Император меня уведомил, что моя мать в Бадене и дозволила мне посетить ее. Я предупреждаю вас об этом, так как вчера обещал канцлеру говорить вам обо всем. Но я был бы вам благодарен, если бы вы отпустили меня одного на этот раз. Я возьму с собой конюха. Моя мать уезжает вечером в Ишль, где она будет пить воды, и потому, вероятно, я вернусь домой рано.

К его величайшему удивлению, Дитрихштейн, всегда очень трусливый, на этот раз не выразил никакого противодействия, несмотря на неприятную сцену с канцлером накануне. Как бы то ни было, герцог не потребовал никакого объяснения от своего наставника, почему он стал неожиданно так либерален, и отправился верхом в Баден.

Никогда юноша не чувствовал себя таким счастливым, как в этот день. Он находился на свободе, и вся природа казалась ему такой прекрасной, благоухающей, как никогда. Сначала он ни о чем не думал, а просто дышал всей грудью и сознавал, что он молод и вырвался хоть на минуту из-под ненавистного ига.

Тотчас в голове его стали бродить определенные мысли: он ехал к своей матери. Она занимала очень мало места в его детских воспоминаниях. Перед его глазами вставали только две сцены. Во-первых, он помнил, как однажды в Париже, на Карусельской площади, его мать смотрела с балкона на парад, а он с гувернанткой у другого окошка глядел издали на отца, который отвечал улыбкой на его взгляды. Он с удовольствием бы послал и матери поцелуй, но она, веселая, блестящая, не обращала на него внимания. Во-вторых, его воображение рисовало печальную картину отъезда из Франции. Его мать, бледная, заплаканная, сидела в углу кареты, в которой ему не было места, и он все спрашивал: «Где же папа?». Потом в продолжение года он жил с ней в Вене; она сияла улыбками, но он видел ее редко. Наконец он совершенно лишился матери, и в продолжение четырнадцати лет она навестила его только четыре раза. Если политика и Меттерних не дозволяли ему жить с ней в Италии, то почему она не могла чаще приезжать к нему? Что могло мешать ей любить своего ребенка? Все эти мысли омрачали его веселое расположение духа, и он перестал любоваться красотами природы. Наконец он остановился перед виллой Флоры. Сердце его все-таки билось.

— Это ты, Франц, — сказала Мария-Луиза, узнав сына, только когда он был в двух шагах от нее.

— Да, мама, это я.

И опустившись на одно колено, он поцеловал руку матери и спросил почтительным тоном:

— Как здоровье вашего величества?

— Он стал очень миленьким, — сказала Мария-Луиза, обращаясь к своей фрейлине, — ну, поцелуй же меня, дитя мое, — продолжала она. — Как ты вырос! Ты немного худощав, ну, и я все болею. Что же, тобой довольны?

— Не знаю, мама. А вот я сегодня очень счастлив. Я так рад вас видеть.

— Милый Франц! Ах, ты мне напоминаешь прошедшее. Как давно это было!

— Оно всегда при мне, — отвечал герцог, положив руку на свое сердце. — Да, да! Я также все помню, хотя много перенесла горя. Ну, что же, ты теперь на службе?

— Нет еще, мне дают чины, но не позволяют командовать солдатами.

— Все придет в свое время, — заметила Мария-Луиза, и, не желая вмешиваться в то, что ее не касалось, т. е. в будущность своего сына, она прибавила, обращаясь к фрейлине: — Какой он высокий! Какая разница!

Фрейлина поняла, что она намекает на других своих детей, и наивно покраснела за эту легкомысленную мать.

Герцог оставался с матерью несколько часов и все больше и больше убеждался, что она для него чужая. Беседа между ними как-то не вязалась, и наконец Мария-Луиза предложила сыну пойти с ней к старому доктору, который лечил ее в юности. Вместо того чтобы взять руку сына, она пошла рядом со своим камергером Бамбелем, который недавно заменил Нейперга и, вероятно, прибыл в Вену за инвеститурой. За ними следовал герцог Рейхштадтский, и все встречавшие их на единственной улице Бадена с удивлением смотрели на скандальную группу.

У доктора Мария-Луиза стала восторгаться коллекцией бабочек.

— Как бы я желала, чтобы мой сын интересовался такими предметами! — воскликнула она. — Не правда ли, Франц, ты хотел бы заниматься энтомологией?

Он из любезности согласился с матерью, но не мог долго любоваться на различных бабочек и наконец воскликнул, сверкая своими голубыми глазами:

— Позвольте мне, мама, расстаться с вами, до Шенбрунна далеко, а я не хотел бы, чтобы граф Маврикий, любезно отпустивший меня одного, беспокоился обо мне. Прощайте, мама! — прибавил он, целуя у нее руку.

Мария-Луиза нашла отъезд сына совершенно понятным и, обернувшись к доктору, стала говорить о своем здоровье.

Возвращаясь в Шенбрунн, герцог Рейхштадтский чувствовал, что он был для своей матери отдаленным родственником, которым интересуешься только потому, что видел его ребенком. В продолжении всего дня она ни разу его не поцеловала, и ее сердце ни разу не ощутило к нему неожиданного порыва, которого не в состоянии сдержать даже придворный этикет.

Он теперь сознавал себя еще более сиротой, чем прежде. «Один, совершенно один», — повторял он с отчаянием и даже забывал, что эрцгерцог Карл всегда был добр к нему, а эрцгерцогиня София постоянно доказывала ему свою нежную привязанность. Нет, у него не было ни семьи, ни друзей, так как родная мать не хотела его знать, а единственного друга у него отняли. Нет, он был один, один.

Но неожиданно глаза его заблестели. Приближаясь к Медлину, он увидел перед собой коляску, которая быстро катилась по дороге. Он пришпорил свою лошадь и поскакал, догоняя экипаж. Когда он поравнялся с ним, то осадил лошадь и почтительно поклонился двум дамам, сидевшим в коляске.

Это были эрцгерцогиня София и княгиня Полина Сариа.