— Но, ваше высочество, дело идет о государственной безопасности, — заметил Меттерних, видимо, недовольный, но не решавшийся резко говорить с братом императора.

Эрцгерцог спрятал портфель в карман и продолжал, понижая голос, так что его не слышали окружающие.

— Послушайте, князь, я не меньше вашего забочусь о безопасности государства и об интересах императора. Скажу более, даже ваша слава мне дорога, так как она касается чести родины, которую мы оба защищали. Верьте мне, не раздувайте этого скандала, он и так возбудил слишком много горя и имеет слишком много свидетелей. Вы можете быть спокойны, что никто не воспользуется теми бумагами, которые находятся в моем кармане. Мой внук уже водворен в Шенбрунн, чего же вам более? Вы хотите обличить и покарать каких-то несчастных, помогавших бегству юноши? Но ведь вы этим придадите детской выходке характер серьезного заговора. Нет, лучше оставьте в покое тех, которые теперь по вашей милости не могут причинить никакого вреда. Конечно, подобный поступок вам будет дорого стоить, но он достоин великого Меттерниха. Не забывайте, — и он еще более понизил свой голос, — что зрелище ничем не заслуженного несчастья может возбудить сочувствие самого невинного, самого чистого сердца. Наконец, скажите себе, что необходимо выказать милость к другим, когда думаешь о том, чтобы осушить слезы бедной дочери.

Жестокая борьба происходила в сердце Меттерниха. С одной стороны, он хорошо помнил, как эрцгерцог только что был добр к его ребенку, и ни в чем не мог ему отказать, а с другой — он не мог решиться простить лицам, которые его обошли, в особенности Францу и Полине.

— Хорошо, ваше высочество, — произнес он наконец, — если вы этого требуете…

— Я не требую, а прошу.

— Если вы желаете, я согласен пренебречь лицами, которые обещали свое содействие главным заговорщикам. Я даже прикажу освободить миланских женщин.

— А разве в деле были замешаны и миланки?

— Да. Но этот солдат и княгиня Сариа вели все дело и скомпрометировали внука императора, который по их милости мог сыграть жалкую роль в каком-то нелепом политическом заговоре, соединенном с глупой романтической историей. Вот этого простить нельзя.

— Полноте, для подобной вины нет хуже кары, как неуспех. Во всяком случае, князь, я очень интересуюсь этим старым служакой, который все еще живет в эпоху славной легенды своей родины, забывая, что прошло с тех пор двадцать лет. Отдайте мне его. Клянусь, что вы никогда более не услышите о нем.

— Преклоняюсь перед волей вашего высочества, — отвечал Меттерних с горечью.

— Благодарю вас. Что же касается княгини Сариа, то я ее мало знаю, и мне кажется, что я не оскорблю ее, приняв роль защитника без ее согласия. Позвольте мне сказать ей два слова.

— Вы здесь повелеваете, ваше высочество.

Полина не слышала всего этого разговора и только понимала, что эрцгерцог старается убедить канцлера быть милостивее к бедным участникам заговора, и она ждала с лихорадочным волнением результата его благородного ходатайства.

— Княгиня, — сказал эрцгерцог, подходя к ней и почтительно кланяясь, — я не знаю и не хочу знать, насколько вы ответственны в этом деле, по счастью, обстоятельства так слагаются, что ваша тайна будет сохранена и все окружающие лица будут помилованы, если вы возьмете на себя всю вину и покинете Австрию. Кроме того, вы дадите мне честное слово, что никогда не предпримете ничего против его величества императора. Мне необходимо это обязательство, без которого я не могу вмешаться в дело.

— И Франца выпустят на свободу? — спросила Полина с таким сияющим лицом, что эрцгерцог не мог не бросить на нее глубоко сочувственного взгляда.

— И он, и все, кто бы они ни были, будут прощены. Я даю вам в этом честное слово солдата и эрцгерцога.

— Благодарю вас, ваше высочество, — воскликнула Полина. — Вы даровали мне единственное счастье, которое я могла еще иметь в жизни. Вы возвратили мне самоуважение, и я теперь снова могу смотреть гордо на свет. Благодарю вас. Что же касается до того обязательства, которое вы от меня требуете, то я дам его громко при всех.

Сделав два шага к столу, за которым сидел канцлер, она остановилась и, бледная, но спокойная, произнесла:

— Я достойна кары, потому что обманула князя Меттерниха. Я недостойна более видеть герцога Рейхштадтского, так как не сумела его освободить. Ваше высочество знаете, что его можно любить, и, быть может, когда-нибудь передадите ему, как я пламенно была ему предана. Я более никогда ничего не предприму в его пользу. Я исчезну, и если когда-нибудь ему суждено освободиться и достигнуть славы, то я в этом не приму участия.

Голос ее порвался, и силы как будто покинули ее. Но через минуту она поборола себя и продолжала:

— Прощайте, Франц Шуллер, прощайте, мой друг. Вы вернетесь на свою родину и будете там жить спокойно, вспоминая о прошедшем. Думайте иногда о бедной Полине Сариа, которая явилась как метеор в жизнь того, кого вы так любите, но не сожалейте о ней: она вкусила в продолжение нескольких дней высшее наслаждение самопожертвования. Ну, теперь последнее слово к вам, князь Меттерних, — прибавила Полина, обращаясь к канцлеру и смотря на него без ненависти и без смущения, а с каким-то неземным спокойствием, — не презирайте того, что вы называете моим преступлением, я совершила его инстинктивно, без расчета, по велению сердца. Оно не заслуживает вашего прощения, так как я в нем не раскаиваюсь. Прощайте, князь. Если вы когда-нибудь вспомните обо мне, то скажите себе, что честная душа всегда свободна.

Она схватила себя рукою за сердце, и внезапно раздался глухой выстрел. Что-то блеснуло среди массы кружев, и облако синего дыма окружило княгиню.

Франц схватил Полину и удержал ее от падения, а Меттерних вырвал из-за корсажа маленький пистолет.

— Несчастная! — произнес он громко.

— Нет, — отвечала умирающая, открывая глаза и говоря тихо, едва внятно, — я счастлива, он меня любит!

Глаза ее снова закрылись, и спустя минуту она перестала дышать.

Полина Сариа сдержала слово. Она проиграла и заплатила ставку.

Франц опустился на колени перед нею и, думая об отчаянии герцога Рейхштадтского, промолвил со слезами:

— Она отправилась одна в далекий путь.

Вечером 18 июля 1832 года в стекольную лавку Греппи в Виденском предместье Вены вошел человек лет шестидесяти, в длинном синем сюртуке, со стоячим воротником и красной ленточкой в петлице.

— Это вы? Неужели это вы? — воскликнул хозяин лавки, выскакивая из-за конторки.

— Да, это я, друг Греппи. Я нарушил данное слово и явился сюда. Но вы видите, что теперь я не скрываюсь, а завтра пойду к эрцгерцогу и скажу ему в чем дело.

— Как я рад вас видеть, добрый Франц, садитесь, пожалуйста. Я сейчас позову жену и дочь.

— Нет, нет. Мне не время оставаться, и я желаю сказать вам кое-что с глаза на глаз.

— Вы явились сюда для…

— Конечно, для него.

— Он очень, очень болен.

— Знаю. Но не можете ли вы рассказать все подробности?

— Я могу передать только то, что говорят в городе. После памятной ночи я был освобожден из полиции и прямо побежал к Манно, чтобы предупредить его о похищении коляски с лошадьми. Потом я отправился в отель «Лебедь» и узнал там от белошвеек, что они спокойно отправляются в Милан. О княгине Сариа они мне сказали, что она застрелилась и что в ту же ночь прямо из вашего дома в Гитцинге ее тело повезли в Венгрию, где у нее обширное поместье. Все это сделали в большой тайне и распространили слух, что она уехала.

— Так он не знает о ее смерти?

— Вероятно, нет. Никто ему об этом не говорил, а единственный человек, который мог высказать правду, — эрцгерцог Карл, удалился в свой замок, и его снова увидели в Вене только на днях. Бедный юноша, вероятно, полагает, что княгиня живет по-прежнему в Италии и забыла о нем.