— Так решено. Я вижу, что ты понял меня. Теперь я предупреждаю тебя, что префект, который только что был здесь, напишет указ о твоем изгнании. Говорят, ты женат?.. Твоя жена тоже поедет с тобой. Позже, когда ты заслужишь, я позволю возвратиться вам обоим.

— Но у меня есть дети, государь. Двое совсем еще маленьких детей, которых я усыновил: мальчик и девочка.

— Ну, так что же мне до этого? Твоя жена позаботится о них, вот и все! Ты можешь их оставить, где хочешь… Да вот хотя бы в любом местечке среди «Черного леса»! Там ничего нет, там спокойно!

— Хорошо, государь, я повинуюсь.

— Отчего ты сказал сейчас, что не хочешь денег?

— Потому что я хочу другого: я хочу сражаться.

— Сражаться? — спросил с удивлением Наполеон.

— Да!.. Я вижу, что все те, которые следуют за вашим величеством, считаются честными людьми и даже иногда героями, потому что они делали все, что от них зависело. Так, обладая силой, они убивали или захватывали в плен врага, а если они были слабы, то умели ускользнуть от него. Я думаю, что сумею в подобном случае действовать не хуже их, и я хотел бы попробовать!.. Когда я хожу один по дорогам, рискуя моей жизнью в случае, если меня поймают, и подвергаясь, если достигаю успеха, презрению тех, кто мною пользуется, а также и тех, которых я предаю, разве мне не нужно в моем ремесле столько же отваги, сколько и в солдатском? Ну, вот я устал получать уплату за мои услуги… я хотел бы сделаться… хотел бы, в свою очередь, заслужить награду, хотя бы она состояла из доброго слова уважения.

— Черт возьми! — воскликнул Наполеон, который был в хорошем расположении духа от того, что нашел такого человека, какого искал. — Но ведь знаешь, что ремесло солдата, как ты называешь службу, — бескорыстно. Оно служит лишь для того, чтобы защищать свою страну. Солдат подставляет себя под удары и отдается им без переряживания. Между тем, ты…

— Я — один, а их тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, и все они идут на битву вместе, где их поведение заметно вам. Правда, я меняю платье, чтобы меня не узнали, но разве они при первой возможности не прячутся, где могут? Они ползают за деревьями, карабкаются за домами или скрываются за земляными насыпями, чтобы их не убили, а это разве не та же манера переряживания?

— Ты умен, мой чудак, — возразил Наполеон, — но патриотизм выше ума. Француз ли ты? Почему же ты обманул Францию? Немец? Но ты предлагаешь выдать мне Германию.

— Государь, прошу вас, не примите за обиду того, что я скажу. Благодаря тому, что вы и вам подобные носите на боку шпаги, я лишен родины и решился на ремесло шпиона. Подумайте, я был еще совсем ребенком, когда увидел впервые, как моя деревня и соседняя были захвачены и уничтожены одна за другою проходившей армией. Не успел явиться я на свет, как первое, что увидел, была война, и она преследует меня. Поселяне, офицеры — все останавливали меня на опушке дорог с вопросами: не впереди ли неприятель? много ли у него войска, и где можно его захватить? Иногда они брали меня с собою, чтобы я указал им удобное место; в таком случае они меня привязывали к голове одной из лошадей, угрожая все время пистолетом… А затем, если я проводил таким образом австрийцев, французы называли меня шпионом, а если я проводил французов, которые кололи мне бока своими штыками, австрийцы указывали на меня, как на изменника!..

Я сделался взрослым, и в такой-то обстановке я женился, не раз я пробовал избегать необходимости выдавать одним то, что делали другие. Напрасно я искал другие средства к жизни от Палатината до Швабии и от Эльзаса до Баварии, но не нашел ни одной более цветущей промышленности, более доступного поприща, как война. Она водилась в наших провинциях и теперь еще существует там. Мы все выучились ее вести, глядя, как она развертывается перед нами. Иногда она благоприятна одним, иногда другим; но мы постигли все эти тайны, и к нам приходят выведывать их беспрестанно.

Тогда мы сделались вынужденными сотрудниками завоеваний, и дух приключений сделал из нас секретных волонтеров, которых вербуют хитростью, осуждают, оплачивают и вешают. Граница совершенно стерлась под бесконечными шагами ваших солдат, и мы теперь не знаем, где ее найти. Вот почему нас видят то по одну, то по другую сторону; мы идем согласно нашим симпатиям или интересам то туда, то сюда. Совершенно не правы те, кто нас презирает, потому что мы не можем действовать иначе.

— Однако я знаю, — возразил Наполеон, — людей этой «стертой границы», которые не ошиблись своей страной… Клебер был из Страсбурга, и я сделал бы из него маршала Франции; Келлерман оттуда же, и я произведу его в герцоги Вальми!

— Я могу ответить на это, государь, что Клебер был австрийским поручиком, прежде чем сделался французским генералом. Но нет, я, который не буду ни герцогом, ни маршалом Франции, я попрошу у вас одного: только в тот день, когда вы будете довольны моими услугами, назначьте меня состоять при вашей особе, все равно в каком бы то ни было звании. У меня нет родины, и вы дадите мне ее. Я не сознаю себя повелителем, и с этих пор моей страстью будет повиновение вам. Я буду тоже солдат, который вам будет служить верой и правдой, и вы меня укроете. Вы скоро увидите, хвастаюсь ли я, и что все перья принца Мюрата не делают душу возвышеннее и сердце более стойким, чем мои переряживания.

— Ты не любишь Мюрата? — спросил Наполеон.

— Я люблю молчаливую храбрость и ловкую силу, — ответил Шульмейстер.

— В день Абукира он прекрасно ходил в атаку, заметил Наполеон.

— Потому что было множество народа, который на него смотрел…

— А у Пирамид! А Маренго!

— И в другом месте еще!.. Ваше величество правы. Но он ни разу не брал столько знамен, сколько я дам вам.

— Берегись, смотри! Он способен поддержать такое пари!

— Я только этого и хочу.

— Что ты так восстаешь против него? — спросил Наполеон.

— Не знаю!.. — ответил шпион. — Может быть, инстинктивно… Может быть, потому, что он красив, а я дурен.

Соединившиеся перед Келем полки должны были расположиться на двухдневный отдых, прежде чем приступить к переправе через Рейн. Император приказал начальникам различных корпусов, выстроившихся эшелонами во всю длину реки, явиться самым секретным образом к нему в Страсбург. После продолжительных разговоров с ними Наполеон решил, что все хитрости были излишни, так как неприятель и без них не успеет узнать раньше первых стычек истинную цель его маневра. Что же касается исполнения его плана, то он брал это на себя. Не отступая от плана, составленного им же месяц назад, он хотел окончательно сбить с толку мнение Европы и с этой целью устроил вечером бал для страсбуржцев, пригласив всех своих генералов присутствовать на нем.

Спустя несколько часов приехала из Парижа императрица Жозефина. Хотя медовый месяц уже давно прошел в их семейной жизни, но зато теперь наступала радужная заря империи. Любезная и легкомысленная креолка, получившая год тому назад в соборе Парижской Богоматери императорскую корону из рук своего мужа, все еще находилась под чарующим впечатлением и была приятно взволнована тем неожиданным величием, которое доставили ей усилия и гений этого авантюриста войны, женой которого она сделалась.

Вопреки ее летам, Жозефина все еще была грациозна и более чем когда-либо хороша собою, так как неправильности черт ее лица стушевывались гармонией ее царственного величия. Ее присутствие обещало скрасить этот смело предложенный Наполеоном бал и доставить удовлетворение самолюбию этого властелина. Впрочем, благодаря своей страсти к обществу и роскоши, она с удовольствием явилась в Страсбург. Императрица знала, что она затмит всех самых молодых и красивых дам величественной гибкостью, своей походкой и прелестной улыбкой, которую она как бы нечаянно бросала окружающим. Под ней Жозефина прекрасно скрывала свою усталость. Но более всего она приводила в восторг и вызывала зависть молодых придворных дам своим врожденным изяществом.