Первый спектакль, на который она меня взяла, я смотрел, вытаращив глаза.

От Матео я знал, что сцену для представлений лучше всего устраивать на свободной площадке, окружённой двумя или тремя примыкающими домами. В Севилье подмостки располагались так же, но всё было куда совершеннее. Находившийся между двумя длинными зданиями сценический помост накрывался полотняным навесом, протянутым с одной крыши на другую. Напротив сцены размещалась уставленная рядами скамей площадка с сидячими местами, она называлась banco. Позади banco располагалось патио для публики попроще, партер, или «яма». Там толпились мясники, булочники и, конечно, гроза всякого театра, ужасные mosqueteros — зрители с задних рядов, способные засвистеть, затопать, зашвырять мусором актёров и сорвать любую пьесу.

Позади «ямы» находилась grada — ступенчатое возвышение с рядами кресел под деревянной, поддерживаемой столбами крышей, предназначенное для публики почище. Ну а над амфитеатром gradas располагались aposentos — ложи для самых богатых.

   — Первоначально aposentos назывались комнаты с окнами в примыкавшем доме, — пояснила Ана, — но потом владелец театра догадался, что, построив свои поднимающиеся террасой ряды, будет собирать большую входную плату.

Места по сторонам от aposentos — это пользующаяся дурной репутацией cazuela, так называемая кастрюля, или галёрка. Ана объяснила, что там собираются женщины из низших классов, и, хотя я, как узнала она от Матео, раньше бывал в театрах и знаком с вульгарным фиглярством мушкетёров, даже им далеко до того, как выражают своё недовольство пьесой или кем-то из актёров завсегдатаи cazuela.

Отправившись на представление в экипаже Аны, мы взяли с собой её подругу Фелицию, женщину несколькими годами моложе её и почти столь же чувственную с виду. К моему удивлению, обе подруги поехали в масках, переодевшись в мужское платье. Причём не дворянское, а простонародное.

   — Когда идут пьесы не благочестивого религиозного содержания, у женщин из общества принято появляться на представлениях в масках.

   — Чтобы оставаться неузнанными?

   — Чтобы женщин узнавали по их спутникам. Такая вот особая скромность — светскую даму никто не должен видеть на представлении. Кроме других светских дам.

   — О!

Признаться, из этого объяснения я понял лишь, что имею дело ещё с одной непостижимой женской тайной.

   — Ладно, а зачем мужское платье? Или в Севилье принято, чтобы, посещая театр, женщины переодевались мужчинами?

   — Разумеется, нет, — ответила Фелиция. — Мы просто хотим иметь возможность публично комментировать пьесу.

И снова я остался в недоумении — нежели лучше критиковать пьесу в мужском платье, чем в женском? Но когда они обе вышли из кареты с корзинками помидоров, начал подозревать, что не всё так просто. Особенно когда мне велели взять билет в патио.

   — Мычтоже, будем смотреть пьесу в «яме»? — изумился я. — В компании мушкетёров?

Но по блеску в их глазах догадался, что я попал в руки одержимых вроде Матео. Правда, вскоре мне предстояло убедиться, что по части сумасбродства эти ряженые переплюнут и его. Пьеса считалась уступающей лишь «Дон Кихоту», величайшему шедевру испанской литературы, однако вызывала много споров.

   — Святая инквизиция никак не определится насчёт «Селестины», — сообщила Ана. — Её то вносят в запрещённые списки, то вычёркивают. Когда издаются запреты, они игнорируются, а арестовать автора или исполнителей никто не решается, опасаясь возмущения публики.

«Дон Кихот» научил нас смеяться, потешаясь над идальго и всей той романтической чепухой, что содержится в рыцарских романах, но «Селестина» трогает наши души.

Мы, испанцы, созданы из огня и крови, мы ненасытны и щедры, глупы и блистательны. В наших сердцах Бог, но в мыслях обитает дьявол. И в образе этой непутёвой потаскухи, Селестины, воплощены наши лучшие и худшие черты.

Эта пьеса, именуемая обычно просто «Celestina о Tragicomedia de Calisto у Melibea»[13], никак не являлась сценической новинкой — её первая постановка относилась к 1499 году, то есть состоялась спустя семь лет после открытия Нового Света и за двадцать лет до падения державы ацтеков. Трагедия двух влюблённых представлялась публике в двадцати одном проникновенном акте.

Селестиной звали сводню, подбиравшую для своих клиентов — мелкого идальго Калисто и Мелибеи, девушки из знатной семьи, богатой наследницы, — подходящую пару. Однако вышло так, что эти двое встретились, полюбили друг друга и бросили вызов обычаям, не только объяснившись в своих чувствах, но и вступив в связь.

Однако самым ярким персонажем, подлинной героиней пьесы была Селестина, живое воплощение хитрости и коварства. Её грубые шутки и иронические замечания неизменно восхищали публику. Однако жадность и вероломство в конце концов доводят её до погибели. Получая за сводничество золото, эта особа отказалась делиться им с другими участниками заговора, которые сперва убили её, а потом и сами были убиты разгневанной толпой.

Но ничто не могло избавить влюблённых от предначертанной им участи, ибо их неодолимая страсть стала орудием рока. Калисто погиб, упав с лестницы, что вела к окну возлюбленной, а Мелибея — лишившись возлюбленного и чести, которую она утратила вместе с девственностью, — сама бросилась с башни.

   — Их попытка бороться с судьбой была с самого начала обречена, — пояснила Ана, когда наш экипаж ехал к театру. — Рок и обычай — вот что предопределило их конец и так или иначе определяет конец каждого из нас, демонстрируя тщетность попыток противоборствовать богам.

   — А кто автор? — поинтересовался я.

   — Один законник, обращённый еврей. Первая публикация была анонимной, потому что он опасался святой инквизиции.

Во время спектакля я понял, что его опасения были не напрасны. Язык пьесы отличался вольностью и грубостью — Селестина без конца отпускала вульгарные шуточки вроде того, что «penes молодых людей похожи на жала скорпионов, опухоль после укуса которых проходит только через девять месяцев». Один из персонажей обвиняет Селестину и её компаньонку в том, что в результате беспрерывных посещений мужчин они натёрли себе на животах мозоли. Попадались даже намёки на совокупление женщин с животными, хотя к невинной и прекрасной Мелибее это не относилось.

Думаю, случись чопорным инквизиторам из Новой Испании посмотреть от начала до конца двадцать один акт «Селестины», с её похотливыми, порочными, суеверными и злыми главными персонажами, на них напали бы корчи.

Я представил себе, как в качестве вершителя высшей справедливости силком привожу этих ханжей в театр, связываю их, пришпиливаю им веки, чтобы нельзя было закрыть глаза, и заставляю снова и снова смотреть представление.

Но я совсем забыл про помидоры. Вам наверняка интересно, зачем мои спутницы принесли с собой целых две корзинки?

Когда мы вошли в «яму», она была заполнена непрерывно гомонившим народом. Судя по всему, эта публика не только хорошо знала пьесу по прежним постановкам, но и смотрела спектакль в исполнении этой труппы уже не в первый раз. Уличные торговцы и ремесленники обсуждали игру актёров, все их успехи и недочёты с таким жаром, словно каждый из них сам являлся автором пьесы. И вот что интересно: представление устраивалось в дневное время, при естественном освещении, а ведь все зрители из «ямы» зарабатывали на жизнь своим трудом. Но это не помешало им оставить рабочие места и пренебречь заработком ради зрелища.

Но как я понял, все эти зрители требовали хорошей игры и были беспощадны к огрехам.

— Если мы платим деньги, пусть нам показывают настоящее преставление, — заявила Ана. — Когда я играла на сцене, платой были монеты, которые зрители швыряли мне под ноги, и, если моя игра не нравилась публике, я оставалась голодной. ¡Bolo![14] — неожиданно вскричала она и запустила помидором в актрису, плохо, по её мнению, сыгравшую в одном из эпизодов.