— Сегодня ты предстанешь перед трибуналом. Они разберутся с тобой за несколько минут. Есть кто-нибудь, кто мог бы свидетельствовать в твою пользу?

Прошло немало времени, прежде чем прозвучал мой ответ:

   — Нет.

Причиной задержки было не то, что язык мой едва ворочался, просто я хотел ответить как можно более правильно и точно. И когда заговорил, то произносил слова тихо, внятно и спокойно.

   — Как я могу пригласить каких-либо свидетелей, если мне неизвестно, в чём меня обвиняют? Как я могу пригласить свидетелей, если я не имею возможности покинуть темницу и поговорить с ними? Как я могу позвать кого-то на помощь, если ты сам сказал, что судебное заседание уже готово начаться? Как я могу осуществлять защиту, если мой адвокат состоит на содержании у дьявола?

Не помню, сколько времени я произносил этот монолог перед закрытой дверью. По-моему, адвокат ушёл сразу, после первой же фразы, но я продолжал излагать свои безупречные доводы двери, не получая от неё ни малейшего отклика.

Должно быть, инквизиторы научились видеть в темноте, как летучие мыши. Во всяком случае, помещение для заседаний трибунала, куда меня доставили, было освещено столь же скудно, как и вся остальная тюрьма. Там находилось с полдюжины человек со скрытыми под капюшонами лицами. По моим предположениям, двое из них являлись инквизиторами, один — обвинителем, роль же остальных оставалась для меня неизвестной.

Возможно, то были судьи. Присутствовали также и писцы, заносившие в протокол каждое произнесённое на заседании трибунала слово.

Меня усадили на стул и прикрепили к нему оковы. Мой адвокат уселся в отдалении, словно боялся подцепить от меня какую-нибудь заразу.

Наверное, от меня и вправду воняло, но, полагаю, ещё сильнее его раздражало моё упрямство. Надо думать, в большинстве случаев этому человеку всё-таки предоставлялась возможность уведомить трибунал в том, что его стараниями обвиняемый согласился признаться и покаяться. Мой отказ ставил под сомнение его мастерство как abogado.

Я выслушал обвинительную речь, но в ней не было никакого смысла — какие-то невразумительные и пустые заявления насчёт ереси, тайной приверженности иудаизму, богохульства и поклонения дьяволу. Единственными пунктами, имевшими отношение к действительности, были обвинения в продаже запрещённых книг и постановке двух пьес нежелательного содержания.

Потом поднялся адвокат. Он заявил, что, как и положено, трижды предлагал мне признать свои прегрешения, отречься от них и покаяться, но не добился успеха. Допрос на дыбе также не развязал мне язык, и посему ныне меня следует передать в руки Господа.

— Господа в этих стенах я не вижу, — не замедлил заявить на это я, — а вижу лишь людей, которые утверждают, будто они служат Ему, однако своими деяниями заставляют усомниться в Его справедливости.

Это моё выступление, хоть и прозвучало эффектно, как в хорошей пьесе, отнюдь не было встречено аплодисментами.

   — Если обвиняемый ещё раз откроет рот без разрешения, вставьте ему mordaza, — сказал один из судей начальнику стражи. Так назывался кляп. Пришлось мне замолчать.

Первым из свидетелей обвинения выступил инквизитор, который расспрашивал меня о церкви, Боге, евреях, Сатане, ведьмах и одним небесам ведомо о чём ещё. Я вспомнил рассказ отца Антонио про «Молот ведьм» — на содержащиеся в этой страшной книге вопросы невозможно было ответить правильно, ибо у инквизиторов имелась возможность любой ответ истолковать как угодно.

   — На вопрос, сколько рогов у Сатаны, — заявил, например, инквизитор, — обвиняемый ответил, что не знает. Тогда как каждому ведомо, что у Сатаны два рога.

   — Скажи я ему, что у Сатаны два рога, он обвинил бы меня в том, что я видел Сатану лично, — вырвалось у меня.

Мне опять напомнили о mordaza.

Я снова заткнулся.

Потом вызвали свидетельницу. Она давала показания в маске, но по голосу я узнал её: это была служанка дона Хулио, безумная старуха, которой повсюду мерещились демоны и козни дьявола. Все знали о её душевном недуге, но инквизиторы сумели и это обратить в свою пользу.

   — Я видела, как они танцевали — вот этот самый парень, дон Хулио, его сестра и племянница. Так вертелись, что видно было — они плясали вместе с дьяволом, — заявила старуха.

Судьи принялись расспрашивать её насчёт иудейских обычаев, не праздновали ли мы Саббат, то есть субботу, не ели ли мясо по пятницам и так далее. Насчёт мяса в пост старуха подтвердила, хоть это была и ложь, а потом снова понесла околесицу насчёт дьявола. Её сумасшествие было очевидным — даже когда эту женщину спрашивали лишь о еврейских обрядах, она твердила своё о демонах и нечистой силе.

Не знаю уж, какое впечатление произвели показания этой сумасшедшей на судей, но на их основании нас можно было обвинить разве что в нарушении пятничного поста, не таком уж страшном грехе. Что же до танцев, то Хуана, с её больной ногой, вообще не могла танцевать, но на сей счёт я предпочёл промолчать. Ибо инквизиторы непременно заявили бы, что ей помогал сам дьявол.

Следующей вызвали тоже женщину и тоже в маске, но хорошо одетую — её я узнал мгновенно.

Изабелла явилась, чтобы вбить гвоздь в крышку моего гроба. Судя по уверенной манере держаться, она в застенках святой инквизиции не побывала, но ничего хорошего мне от неё ждать не приходилось.

Слушая показания этой женщины, я невольно поёжился: вот в них-то как раз доля правды имелась.

   — Вы называете эту металлическую трубу звездоскопом? — спросил судья.

   — Так её называл дон Хулио. Я, разумеется, в таких вещах не разбираюсь. По моему, этот негодяй, — она указала на меня, — тайно привёз сей зловредный инструмент из Испании, скрыв его от представителей святой инквизиции, призванных не допускать сюда столь богохульные изделия.

   — И этот инструмент предназначался для наблюдений за небом?

   — Да, этот и много других нечестивых вещей, о которых я ничего не знаю.

Надо же, ничего не знает, но называет их нечестивыми! Похоже, это знание вложено в неё свыше, что-то вроде Непорочного зачатия. И вообще, как я понял из расспросов, самого инструмента инквизиторы не нашли. Видимо, дон Хулио, опасаясь проблем, которые могут возникнуть в городе в связи с туннелем, спрятал свои запрещённые книги и звездоскоп на гасиенде.

Изабелле тоже был задан вопрос о еврейских ритуалах, и на него она ответила отрицательно. Оно и понятно, не хотелось же ей и самой оказаться причастной к этим обрядам. Но удар дону Хулио эта коварная женщина нанесла с другой стороны.

   — Супруг заставлял меня делить с ним ложе в то время, когда у меня случались ежемесячные кровотечения.

Совокупление с женщиной во время месячных считалось нечестивым актом, поскольку зачатие в эти дни было невозможно. Говорили, что якобы тайные евреи и мавры прибегают к этому методу, чтобы избежать появления на свет детей, которые вырастут христианами.

   — У вас ведь нет детей, сеньора? — уточнил судья.

   — Нет, но это не моя вина. Мой муж был жестоким человеком с ужасным нравом. Я жила в постоянном страхе перед ним.

Мне стоило огромных усилий не вскочить с места и не вцепиться ей в глотку. Если кого-то из смертных и можно было назвать ангелом по отношению к родным и друзьям, так это дона Хулио.

Потом Изабелле показали книгу.

   — Вам знакома эта книга?

   — Да. Прежде я её никогда не видела, но когда моего мужа взяли под стражу, нашла её у него в библиотеке. Дон Хулио хранил книгу в тайнике.

   — Сие сочинение содержит описание иудейских обрядов, — заявил судья.

   — Об этом мне ничего не известно, я добрая христианка. Знаю только, что книга принадлежала моему мужу и он пользовался ею, когда вместе со своими родными и с этим... — она бросила на меня из-под маски злобный, прожигающий насквозь взгляд, — вершил свои чёрные ритуалы.