Банкиры встречались пять дней в обстановке секретности и не делали никаких публичных заявлений. Они бы даже не признались на публике, что встречались, и это довольно странно, если учесть, что они принимали решения, которые должны были определить направление мировой экономики в последующие годы. Что именно они обсуждали, неизвестно, поскольку записей не сохранилось, но большинство стоявших перед ними проблем сводилось к одному: к золоту.

Международная банковская система в то время продолжала придерживаться почтенного, но устаревшего механизма под названием «золотой стандарт». Золотой стандарт – это довольно простая и понятная система. При ней любое количество денег, имеющихся в обращении, поддерживается количеством золота, имеющегося в резерве. Когда в Америке действовал золотой стандарт, банкноту в 10 долларов можно было в любой момент обменять на количество золота, стоимостью в 10 долларов, и наоборот. Другими словами, именно золото придавало стоимость бумажным листам под названием «деньги». Золотому стандарту присущи некоторые ограничения – в частности, количество денег в обращении не может превышать количество добытого золота, но у него же есть и ряд преимуществ, которые привлекают банкиров. Он делал инфляцию почти невозможной, потому что правительство не могло просто так напечатать деньги. Обменный курс валют при этом мало зависел от политиков с их узкими и краткосрочными интересами. Золотой стандарт поддерживал стабильность цен и, по большей части, приводил в действие механизм международной торговли. И, что самое главное, золотой стандарт имел большое психологическое влияние. Он работал. Работал в течение долгого времени.

Но проблема заключалась в том, что в 1920-х годах он работал уже не так эффективно, как раньше. Почти половина всего золота в мире сосредоточилась в Соединенных Штатах, преимущественно за стальной девяностотонной дверью пятиэтажного подземного хранилища под Федеральным резервным банком Нью-Йорка в Нижнем Манхэттене. Казалось бы, неплохо иметь половину всего золота в мире, но в действительности это означало, что другие страны не могли себе позволить приобретать продукцию страны, потому что им не хватало золота для оплаты этой продукции. В интересах международной торговли и оздоровления мировой экономики золото должно было циркулировать, а вместо этого оно стабильно накапливалось в стране, которая и без того находилась в гораздо лучшем положении, чем все европейские страны, вместе взятые.

Само благоразумие, если не упоминать об элементарном приличии, требовало, чтобы Америка помогла своим европейским друзьям. В американских же интересах было стимулировать международную торговлю. Поэтому Стронг решил понизить ставку рефинансирования с 4,0 до 3,5 процента, чтобы владельцы золота переводили свои сбережения в Европу, где они могли бы получить больше прибыли по более высоким ставкам. Такой шаг укрепил бы европейские резервы, помог бы стабилизировать европейские валюты и увеличил бы международную торговлю в целом. Стронг счел, что американская экономия может спокойно вынести такое небольшое уменьшение ставки, но, как оказалось, он ошибался.

Четыре банкира закончили совещание 7 июля и немедленно отправились в Вашингтон, чтобы объявить отдельным членам Совета управляющих ФРС о своем решении. Со стороны Стронга было чрезвычайно дерзко указывать Федеральному резерву, что ему делать, и четыре резервных банка – банки Чикаго, Сан-Франциско, Миннеаполиса и Филадельфии – отказались подчиниться, отчасти из чувства противоречия, но отчасти и из убеждения, что было бы безумием поощрять кредитование на и без того раздутом рынке. Но Совет управляющих ФРС, как ни странно, принял аргументы Стронга и заставил непослушные банки исполнить его решение.

Понижение ставки рефинансирования привело к непредсказуемым последствиям и «стало искрой, которая подожгла лес», по выражению писателя и экономиста Лаяквата Ахамеда. В результате возник Большой рыночный пузырь 1928 года. В течение следующего года акции подскочили в цене более чем вдвое, а общий объем кредитов, выданных брокерами инвесторам, повысился более чем на 1 миллиард и составил головокружительную сумму в 4,5 миллиарда долларов. Финансовая лихорадка подогревалась совершенно абсурдным убеждением, что фондовый рынок будет расти бесконечно.

Но за пределами банковской системы немногие тогда распознали знак надвигающейся бури. Среди политиков обеспокоился и даже пришел в ярость только Герберт Гувер. Он обозвал Стронга «духовным приложением к Европе» (а позже обвинил его в «преступлении, которое хуже убийства»); в письме к Совету управляющих ФРС он предсказал, что необдуманное понижение ставки приближает депрессию. В отдельном обращении к Кулиджу он призвал президента вмешаться. Кулидж проигнорировал его предупреждения, поскольку считал, что на рынке все хорошо, и верил министру финансов Эндрю Меллону, который незадолго до этого заявил: «На фондовом рынке, по моему мнению, царит порядок, и я не вижу никаких признаков чрезмерной спекуляции». Кроме того, Федеральный резерв был отдельной независимой организацией, которая не обязана была подчиняться президенту. Как обычно, Кулидж предпочел устраниться от ответственности и вместо этого вернулся к приятному времяпрепровождению за ловлей форели. Разбираться с Великой депрессией предстояло другому президенту.

Наконец-то облака над страной развеялись и установилась теплая летняя погода. К началу долгих выходных в честь Четвертого июля температура в Нью-Йорке поднялась до 80 градусов по Фаренгейту. Это было наступление первой волны летней жары.

Жара преобразила городскую жизнь. Она дала общую тему для разговоров между незнакомцами. На какое-то время у всех стало о чем поговорить. К жителям большого города вернулось почти позабытое чувство общности. Люди сидели на ступенях. Парикмахеры выставляли кресла наружу и брили своих клиентов в тени деревьев или навесов. Повсюду были широко распахнуты окна – в конторах, квартирах, отелях, библиотеках, больницах, школах, так что шум города тоже проникал повсюду. Гул автомобилей на дальних улицах, крики играющих детей, перебранка в соседнем доме – все это и множество других звуков сопровождало человека во время работы, во время чтения и во время бесплодных попыток уснуть. Сегодня мы устремляемся внутрь домов, чтобы избежать городской суеты. В 1920-х годах суета устремлялась внутрь вместе с вами.

Поскольку Четвертое июля приходилось на понедельник, многим рабочим предоставили три выходных, что было удивительным новшеством в ту эпоху, когда люди еще не до конца привыкли, что вообще бывают выходные. Средняя рабочая неделя в Америке сократилась с шестидесяти часов в начале десятилетия до сорока восьми часов в 1927 году, поэтому у людей появилось больше свободного времени, но возможность провести три дня без работы выпадала настолько редко, что казалась едва ли не чудом. Почти все пытались максимально воспользоваться свободным временем. В пятницу все билеты на поезда были распроданы на несколько дней вперед. По сообщению журнала «Тайм» во время выходных по поводу Четвертого июля из Нью-Йорка собирались выехать или въехать в него два миллиона человек. Пенсильванская железная дорога выделила дополнительные 235 поездов; железнодорожные компании Нью-Йорка, Нью-Хейвена и Хартфорда тоже пообещали выделить дополнительные пригородные поезда для тех, кто отправлялся на Кейп-Код и Мэн.

3 июля Кони-Айленд посетили миллион человек, что до сих пор остается рекордом. Рокавей и Стейтен-Айленд приняли, пожалуй, на полмиллиона больше, хотя власти Стейтен-Айленда сообщали, что местные жители садились на поезда, отправлявшиеся в Нью-Джерси. Толпы осаждали Эсбери-парк, Лонг-Бич и Атлантик-Сити. Бордуок в Атлантик-Сити был заполнен с раннего утра до позднего вечера в субботу, воскресенье и понедельник.

Те же, кому не удалось выбраться из города, делали все возможное, чтобы оставаться в прохладе. Многие отправлялись в кинотеатры с кондиционированием, хотя тогда такого слова еще не существовало. Впервые оно было упомянуто в следующем месяце в связи с установкой оборудования для охлаждения воздуха в Рено, штат Невада, в редакции «Ивнинг газетт». А до той поры говорили просто «охлаждение воздуха».