– А я вам кажу – есть, – продолжал утверждать Калина Иванович. – Лука знает, этот сукин сын всю округу знает, как и что. Та и подумайте, откуда ж может взяться хорошая животная, если не у хозяина! А на хуторах хозяева живуть. Он, паразит, тихонько соби сыдыть, а жеребчика выгодовал, держит, сволочь, в тайне, значить, боиться – отберуть. А если поехать – купим…

– Не купите, или обманут вас на хуторах. Там люди хуже цыган.

– Кого? Меня обмануть? Ха, старого гусара, штоб какой тебе дядько обманул? Никогда такого не было, как и свет стоить.

Карабанов соглашался с Калиной Ивановичем:

– У дядьков есть, это верно. Это знаете, какой народ? Вы думаете, на тех хуторах всех коней выбрали? Там еще и в войну напрятали хиба ж таких жеребцов?

Антон, как всегда, держал нейтралитет:

– Та чего вы спорите? Чи вам не все равно, або конь хороший был.

Я тоже решил вопрос без всяких признаков идеологии.

– В ближайшее воскресенье едем, посмотрим. А может быть, и купим что-нибудь.

Шере согласился:

– Отчего не поехать? Коня, конечно, не купим, а проехаться хорошо. Посмотрю, что за хлеба у этих «хозяев».

В воскресенье запрягли фаэтон и закачались на мягких селянских дорогах. Проехали Гончаровку, пересекли харьковский большак, шагом проползли через засыпанную песком сосновую рощу и выехали наконец в некоторое царство-государство, где никогда еще не были. С высокой пологой возвышенности открылся довольно приятный пейзаж. Перед нами без конца, от горизонта до горизонта, ширилась по нивелиру сделанная равнина. Она не поражала разнообразием; может быть, в этой самой простоте и было что-то красивое. Равнина плотненько была засеяна хлебом; золотые, золотисто-зеленые, золотисто-желтые, ходили кругом широкие волны, изредка подчеркнутые ярко-зелеными пятнами проса или полем рябенькой гречихи. А на этом золотом фоне с непостижимой правильностью были расставлены группы белоснежных хат, окруженные приземистыми бесформенными садиками. У каждой группы одно-два дерева: вербы, осины, очень редко тополи и баштан с грязно-коричневым куренем. Все это было выдержано в точном стиле; самый придирчивый художник не мог бы здесь обнаружить ни одного ложного мазка.

Картина понравилась и Калине Ивановичу:

– Вот видите, как хозяева живуть? Тут тебе живуть аккуратные люди.

– Это тебе не какие-нибудь незаможники, у которых, понимаешь, главная животная – воша.

– Да, – неохотно согласился Шере.

– Тут враги советской власти живут, бандиты, – сказал Антон, оглядываясь с козел.

– Да на что ему твоя советская власть? – даже рассердился немного Калина Иванович. Что ему может дать советская власть, когда у него все есть: хлеб свой и мясо, и рядно, и овчина, самогонку тоже сам делает, паразит, веник ему если нужен, так смотри, нехворощи[142] сколько растет и какая хорошая нехвороща.

– И лебеда своя, – сказал Шере.

– Лобода[143] не мешает, што ж с того, што лобода, а этот хозяин все государство держить, а если б еще государство с ним обходилось как следовает… Это тебе хозяин: он не доспить, не доесть, а все на пользу… Потому, что трудиться. А хто трудиться, тот и богатым будет. Вы ж только поглядить, до чего тут хорошее хозяйство. Душа радуется…

– Хозяйство это никудышнее, нищенское, – задумчиво произнес Шере.

– Как вам не стыдно такое говорить? – возмутился Калина Иванович. – Разве ж не видно? Разве вы не замечаете?

– Вижу, – сказал Шере, презрительно прищуриваясь на хлебные поля, – вижу: пшеница и жито. От самого Рюрика[144] все одно и то же: пшеница и жито. Сорт дикий и урожай тоже дикий. Пятьдесят пудов с десятины, а на этой земле можно двести пудов собирать. И лебеда. Больше лебеды, чем хлеба.

– От лобода ему в зубы попала, – недовольно отвернулся Калина Иванович.

Шере откинулся на спинку сиденья, поправил затекшие ноги и сказал, глядя на небо:

– Есть минимум потребностей у всех народов. Самое меньшее, что человеку нужно, это хлеб. А у русских другой минимум – лебеда. Этот минимум определяет все. Если человек, допустим, и в крайнем случае, может ограничиться лебедой, он уже не хозяин.

– И откуда вы такое почерпнули? – спросил Калина Иванович, хотя и не понял хорошо речи Шере.

– Зачем далеко ходить, на поля посмотрите. Да и поговорка есть такая: не беда, коли во ржи лебеда, то беды, коли ни ржи, ни лебеды.

– Ничего не видите, значить.

– Ничего не вижу, – улыбнулся Шере, – ни пропашных, ни травы, ни добрых сортов. А в хатах тоже ничего нет у этих ваших «хозяев»: деревянный стол, две лавки, кожух в скрыне, пара сапог, – «богатство». И это все благодаря скупости да жадности. Сами ж говорите: недоспит, недоест. Разве он живет по-человечески, этот дикарь? А хаты? Это же не человеческое жилище. Стены из грязи, пол из глины, на крыше солома… Вигвам[145]…

– Не красна изба углами, а красна пирогами, хэ-хэ-хэ, – хитро подмигнул Калина Иванович.

– Картошка с луком, какие там пироги…

– Давайте завернем к этому, – прекратил спор Калина Иванович.

По забитой травкой дорожке повернул Антон к примитивным воротам, сделанным из трех тонких стволов вербы, связанных лыком. Серый задрипанный пес, потягиваясь, вылез из-под воза и хрипло, с трудом пересиливая лень, протявкал. Из хаты вышел хозяин и, стряхивая что-то с нечесаной бороды, с удивлением и некоторым страхом воззрился на мой полувоенный костюм.

– Драстуй, хозяин! – весело сказал Калина Иванович. – От церкви, значиться, вернулись?

– Я до церкви редко бываю, – ответил хозяин таким же ленивым, хриплым голосом, как и охранитель его имущества. – Жинка разве когда… А откедова будете?

– А мы по такому хорошему делу: кажут люди, что у вас коня можно доброго купить, а?

Хозяин перевел глаза на наш выезд. Недостаточно гармонировавшая пара Рыжего и вороной Мэри, видимо, его успокоила.

– Как вам это сказать? Чтобы хорошие лошади были, так где ж там! А есть у меня лощинка, третий год, може, вам пригодится?

Он отправился в конюшню и из самого дальнего угла вывел трехлетку кобылку, веселую и упитанную.

– Не запрягал? – спросил Шере.

– Так чтобы запрягать куды для какого дела, так нет, а проезжать – проезжал. Можно проехаться. Добре бежит, не могу ничего такого сказать.

– Нет, – сказал Шере, – молода для нас. Нам для работы нужно.

– Молода, молода, – согласился хозяин. – Так у хороших людей подрасти может. Это такое дело. Я за ней три года ходил. Добре ходил, вы же бачите?

Кобылка действительно была холеная: блестящая, чистая шерсть, расчесанная грива, во всех отношениях она была чистоплотнее своего воспитателя и хозяина.

– А сколько, к примеру, эта кобылка, а? – спросил Калина Иванович.

– Вижу так, что хозяева покупают, да если магарыч хороший будет, так шестьдесят червяков.

Антон уставился на верхушку вербы и, наконец, сообразив, в чем дело, ахнул:

– Сколько? Шестьсот рублей?

– Шестьсот же, – сказал хозяин скромно.

– Шестьсот рублей вот за это г…? – не сдерживая гнева, закричал Антон.

Хозяин направился с лощинкой к конюшне, но остановился по дороге и сказал Антону строго:

– Сам ты г…, много ты понимаешь! Ты походи за конем, а потом будешь говорить.

Калина Иванович примирительно сказал:

– Нельзя так сказать, что г… кобылка хорошая, но только нам не подходить.

Шере молча улыбнулся. Мы уселись в фаэтон и поехали дальше. Серый отсалютовал нам прежним тявканьем, а хозяин, закрывая ворота, даже не посмотрел нам вдогонку.

Мы побывали на десятке хуторов. Почти в каждом были лошади, но мы ничего не купили.