Несколько времени Екатерина сидела замерев; казалось, в ней происходила тяжёлая борьба.

Затем она снова тихо зашептала, словно боясь высказать вслух свои мысли:

   — Но разве мне нельзя соединить то, чего требует мой смелый ум, с тем, к чему стремится моё мятежное сердце? Разве тот, к кому стремится всё моё существо, не может быть моим помощником на том пути?

И она сомлела в сладком забытьи. Но тут же тряхнула головкой, так что локоны рассыпались по плечам.

   — Нет, нет!.. Может ли найтись мне спутник на том пути? Найдётся ли друг, который смог бы сохранить мою тайну? Наконец, останется ли он преданным и скромным другом? Не захочет ли он стать господином над той, которая была настолько слаба, что не могла устоять перед ним? А не то опьянит пылкой страстью и бросит, измученную, обессиленную, на горькое похмелье. Императрица может любить и счастливить, а бедная великая княгиня вместе с любовью должна отдать и свою свободу, и свою будущность. Есть ли возможность, опираясь на руку подданного, занять место, определённое супруге императора? И ещё вернее, ещё неоспоримее — место матери императора!.. Нет и нет! — твёрдо и гордо воскликнула она. — Разум и воля должны оставаться свободными и ясными, а желания нетерпеливого сердца не иметь власти надо мной!

Екатерина Алексеевна вполне овладела собою; даже следы утомления исчезли с лица.

   — Ах, Боже мой, в своей рассеянности я и забыла даже о послании Цейтца, а оно, несомненно, весьма важно, так как он не думает о пустяках и не обращает внимания на придворные интриги.

Она взяла со стола книгу, принесённую ей по поручению личного секретаря супруга, и раскрыла её. На первой, белой, странице карандашом, один под другим, было написано несколько рядов цифр, в форме сложения, как будто кто-то случайно сводил здесь счёты. Великая княгиня разделила все числа, начиная снизу, на две цифры и по ним отыскала нужные ей страницы, а затем таким же порядком слова и буквы. Найденные таким образом слова она вписала в маленькую записную книжку, которая постоянно лежала у неё на ночном столике и в которую она заносила подчас внезапно являвшиеся мысли.

«Голштинское герцогство решено продать Дании, — прочитала она, — действуйте против этого. Брокдорф опасен; надо всеми силами помешать ему приобрести даже малейшее влияние».

   — Голштиния должна отойти к Дании! — задумчиво произнесла Екатерина, вырывая листок из книжки и сжигая его на свечке. — Действительно, это было бы большим несчастьем. Это отняло бы у великого князя последний шанс его обманчивой самостоятельности и лишило бы уважения, с которым приходится обращаться теперь к нему, как к германскому государю. Не понимаю, как Цейтц не замечает в этих притязаниях опасности! Единственная самостоятельная черта в характере великого князя — это любовь к своему герцогству и гордость своим значением самостоятельного государя. Не понимаю я тоже, почему Цейтц предостерегает меня от этого Брокдорфа, который кажется в достаточной степени смешным и едва ли в состоянии приобрести какое бы то ни было влияние! Ну, всё равно, буду глядеть в оба; Цейтц предостерегает не без причины, и я верю в его прозорливость.

Громкий собачий вой раздался в ночной тишине и прервёт размышления великой княгини. Она испуганно вздрогнула, но затем полуболезненная, полупрезрительная усмешка мелькнула на её устах.

«Это мой муж, — пожала она плечами. — Нашёл время дрессировать собак, тогда как я мечтаю о будущем величии и власти и подавляю в себе желания горячего сердца!»

Собачий вой повторился с удвоенной силой, а вместе с тем послышался голос великого князя. Потом на некоторое время всё стихло, и Екатерина подумала, что муж отправился спать и ничто уже не нарушит её сна, как вдруг двери спальни распахнулись и быстрыми шагами вошёл Пётр Фёдорович. Чёрный венецианский камзол и плащ он снял, волосы были растрёпаны, рубашка расстёгнута; его шаги были ещё неуверенны, но глаза смотрели яснее, чем раньше, и лицо слегка побледнело. В руках у него была ремённая плеть, которой он учил свою собаку, когда она не понимала приказаний.

   — Что за бестолковое животное этот Тамерлан! — недовольно воскликнул он. — Я попрошу тётушку сослать его в Сибирь; пусть он замёрзнет там в снежной пустыне и подохнет с голоду!..

Екатерина Алексеевна посмотрела на него, спокойно улыбаясь, с примесью сострадания, и сказала мягким голосом, словно такой предмет разговора был самым естественным в эту ночную пору:

   — Может быть, Тамерлан потому и не понимает, что вы бьёте его: благородных животных надо дрессировать лаской — строгость отталкивает их и делает упрямыми; подчас то же самое бывает и с людьми, — добавила она со вздохом, — хотя у них сохранилось меньше хороших свойств, чем у животных... Я готова держать пари, что сейчас же заставлю вашу собаку проделать всё, что вы требуете, если вы дадите обещание не показывать ей плётки, пока я буду заниматься с нею.

   — Хорошо, — воскликнул великий князь, — принимаю пари, и, если вы добьётесь того, о чём вы говорите, я буду считать вас умнейшей женщиной на свете. Но, — продолжал он, в то время как великая княгиня с лёгким вздохом пожала плечами, — сначала у меня есть один приятный сюрприз, из-за него я и пришёл к вам; я не могу пережить его один, мне необходимо общество. А так как я не мог никого найти, не перебудив всего дворца...

   — То вы разыскали свою жену, — прервала его Екатерина Алексеевна с добродушной усмешкой, сквозь которую просвечивала некоторая горечь. — Прекрасно! — весело продолжала она. — Я, как послушная жена, готова разделить ваше общество и горю желанием узнать, в чём состоит эта приятная новость.

   — Сейчас вы узнаете это, — сказал великий князь, смотря на дверь, оставленную им открытой. — Между прочим, вы не правы, браня мою плётку, я не только собак воспитываю ею, это такой инструмент, в употреблении которого можно дойти до большого совершенства. Бурке научил меня щёлкать ею, и посмотрите, как это у меня ловко выходит.

Он пошёл в противоположный угол комнаты и принялся плетью описывать в воздухе круги, причём конец её громко щёлкал и не раз почти касался кровати великой княгини.

Екатерина Алексеевна отодвинулась ближе к стене и со смехом воскликнула:

   — Ну, это, может быть, очень искусно и забавно, я удивляюсь вашей ловкости, но мне кажется, что эти упражнения больше подходят к конюшне или к манежу, чем к дамской спальне.

Великий князь сделал вид, что не расслышал последних слов; он хотел показать ещё какой-то хитрый фокус, но не рассчитал движения, и конец плётки со свистом впился ему в щёку.

С криком боли он отбросил от себя плётку и схватился рукою за щёку, по которой текли капли крови.

   — Какая дурацкая игрушка! — воскликнул он тоном капризного ребёнка. — Я верно пустил плётку, а она тем не менее угодила в меня самого. Ах, как больно!

   — Ваша плётка была очень галантна, — сказала великая княгиня, — она находилась очень близко от моего лица и всё-таки побоялась задеть даму.

   — Ой, как мне больно, — жаловался тем временем великий князь, — а вы смеётесь, когда я страдаю. Да что боль, — вдруг воскликнул он, словно вспомнив что-то ужасное и широко раскрыв от испуга глаза, — боль — это пустяки, но, Господи, у меня на лице заметят эту рану, императрица увидит её, станет расспрашивать, допытываться, откуда она, и в конце концов заявит, что игра плёткой — неподходящее занятие для меня. Ведь у неё удивительно своеобразные взгляды. А что же мне делать, когда все другие занятия запрещены мне? Императрица будет сердиться, сделает сцену... О, это уже большое несчастье!

Он подошёл к туалету и, печально качая головой, смотрел на себя в зеркало, носовым платком вытирая со щеки кровь.

   — Я помогу вашему горю, — заявила Екатерина Алексеевна, — мне помнится, что у меня есть средство, которое мне с год назад дал Бургав, чтобы заживить ранку на плече.

   — Вы хотите помочь мне? — воскликнул великий князь. — Вы можете сделать этот шрам незаметным, так что государыня не увидит его и ничего не спросит? О, как вы добры, как я буду благодарен вам! Господи, насколько неправы были те, кто говорил мне, что вы враждебно относитесь ко мне, хотите оттереть меня на задний план, очернить меня перед императрицей!..