Великий князь, стоявший молча, точно пришибленный внезапным изнеможением, снова приободрился и, удивлённо озираясь, заметил необычайно милостивое прощание великой княгини с приближёнными. Он бросил украдкой торопливый взор на группу фрейлин, во главе которых скромно стояла Ядвига Бирон, и воскликнул с довольной улыбкой:

   — Это хорошо, моя жена поступила правильно. Друзей надо любить. Но это — не русский обычай, а так как я — русский великий князь, то при моём дворе следует соблюдать хорошие русские обычаи. Целование руки — это испанская церемония, в России же целуют в щёку. Итак, вперёд, господа! Распрощайтесь с моею женой по-русски!.. Я позволяю это, и она также разрешает, а дамы должны признать за мною то же самое право.

Пётр Фёдорович быстро приблизился к Чоглоковой, сердечно и громко чмокнул её в обе щеки, потом обратился к фрейлинам и их наскоро перецеловал. Наконец пришла очередь Ядвиги Бирон. Великий князь на минуту остановился перед нею. Девушка медленно подняла глаза и секунду смотрела на него наполовину робко, наполовину вопросительно и слегка насмешливо, что придавало ей, вопреки уродливой фигуре, своеобразную прелесть. Пётр Фёдорович обнял её рукою за плечи и, целуя в щёку, крепко прижал к себе.

Торопливо освободившись из его объятий, Ядвига Бирон быстро отступила назад, на лице её появилось выражение досады, тогда как взгляд, брошенный ею из-под полуопущенных ресниц, как будто говорил великому князю, что она благодарно принимает этот почти компрометирующий знак его благоволения.

Снова все взоры потупились, а затем вопросительно обратились на великую княгиню, которая одна спокойно и с непринуждённой улыбкой смотрела на происходившее, точно не видя здесь ничего, кроме самой естественной шутки.

— Ну, господа, — сказала она, — так как мой супруг повелевает, а я как послушная жена и добрая русская княгиня охотно подчиняюсь обычаям и вдобавок все мы — такие добрые друзья, по словам великого князя, то простимся между собой на русский лад.

Сказав это, она подошла к Чоглокову и грациозно подставила ему щёку. Он едва осмелился прикоснуться. После этого великая княгиня обратилась к остальным, чтобы с той же весёлой, равнодушной непринуждённостью оказать им одинаковое благоволение. Салтыков, коснувшись устами нежной, благоухающей щёчки великой княгини, едва устоял на ногах и, как бы ища опоры, машинально протянул руки, точно хотел заключить Екатерину Алексеевну в объятия, как сделал сейчас Пётр Фёдорович с Ядвигой Бирон, но в тот же миг великая княгиня отступила назад. Напоследок она подставила щёку и своему супругу, а затем с лёгким быстрым поклоном исчезла в своих комнатах. Великий князь, отказавшись от сопровождения камергеров, также удалился в свои покои.

Екатерина Алексеевна с помощью своих камер-фрау проворно освободилась от драгоценных уборов и бального костюма и надела просторный пеньюар из батиста, после чего дала вычесать мягкими щётками пудру из своих роскошных волос. Во время ночного туалета она приветливо разговаривала, обращаясь с особенно милостивыми словами к Ядвиге Бирон, которая принимала это отличие с обычной скромностью. В воздушном пеньюаре, скрывавшем её красивые плечи и руки, с распущенными волосами, слегка стянутыми на затылке голубым бантом, Екатерина Алексеевна была, бесспорно, обворожительна всей прелестью юношеской грации. Она так весело улыбалась и беззаботно болтала с почтительным роем фрейлин и служанок, что должна была казаться всякому воплощением безоблачного счастья. Между тем на её лице можно было заметить порою нетерпеливое подёргивание уголков рта — ей страстно хотелось избавиться и от этого, последнего, принуждения, которого требовал от неё протёкший день, полный притворства.

Наконец, когда ночной туалет был завершён, она поспешно встала и отпустила приветливым кивком своих дам. Они вышли из комнаты по очереди, определённой их придворным рангом; осталась только Чоглокова. Хотя Екатерина Алексеевна заметила это с удивлением и досадой, однако она не сказала ничего и с лёгким поклоном повернула к дверям спальни. Она привыкла к произволу своей обер-гофмейстерины, которая пользовалась доверием императрицы и была назначена к великокняжескому двору скорее как соглядатай, чем для услуг. Рассудительная великая княгиня всегда следовала правилу, что лучше молчать в тех случаях, когда её желание могло быть не уважено. Поэтому и теперь она легла в постель и отпустила прислугу, не спрашивая, по какой причине Чоглокова остаётся при ней.

Одна из служанок перед уходом подала Екатерине Алексеевне книгу, доложив, что она принесена Цейтцем, который отыскал её по приказанию её императорского высочества в библиотеке. Великая княгиня взяла книгу и положила её равнодушно на свой ночной столик.

Обер-гофмейстерина села в кресло у кровати и по удалении служанок заговорила с лёгким замешательством, которое она старалась скрыть торжественностью.

   — Ваше императорское высочество, вам известно, как я предана вам и как я своею бдительностью и советами стараюсь удалить всё, что может подать повод к недоразумениям.

   — Я знаю это, — совершенно спокойно сказала Екатерина Алексеевна, хотя уже еле могла сдержать невольное подёргивание губ.

Последнее было замечено Чоглоковой.

   — Значит, — продолжала она, — вы, ваше императорское высочество, как я думаю, убеждены, что лишь искренняя привязанность и глубокая преданность вашей особе заставляют меня коснуться щекотливого обстоятельства, способного вызвать неудовольствие государыни императрицы.

   — Ну, — вздохнув, промолвила Екатерина Алексеевна, — в чём же опять дело? Мой туалет оказался или чересчур блестящим, или чересчур простым? К моему глубокому прискорбию, — продолжала она с едва подавляемой досадой, — я замечаю, что мне никогда не удастся достичь угодной государыне средины.

   — Дело не в этом, — возразила обер-гофмейстерина, — подобные вещи занимают её величество одну минуту и тотчас забываются. Речь идёт об одном обстоятельстве, которое, если бы оно было замечено, кроме меня, посторонними лицами, — а весьма возможно, что его уже и заметили, — послужило бы поводом к превратным толкам скандального свойства, способным возбудить сильнейшее неудовольствие императрицы. И государыня разгневалась бы на вас, ваше Императорское высочество, за то, что вы подали повод к подобным толкам или, по крайней мере, не устранили повода к ним.

   — Ну, так о чём же идёт речь? — воскликнула Екатерина Алексеевна, судя по этому вступлению, ожидавшая чего-нибудь более серьёзного, чем мелкие булавочные уколы, которые она привыкла получать.

Сказав это, она уткнулась головой в подушки и слегка задёрнула занавески кровати от свечи на ночном столике, чтобы скрыть лицо.

   — Я будто бы заметила, — ответила Чоглокова, — а мои глаза привыкли смотреть зорко, что Сергей Салтыков обнаруживает в своих взорах, беспрерывно обращённых на вас, ваше императорское высочество, более сильные, горячие, даже более страстные чувства, чем почтительность и преданность, которые он обязан питать к супруге своего повелителя.

Екатерина ещё глубже зарылась головой в подушки и сказала, понизив голос:

   — Ах, Сергей Салтыков!.. Я вовсе не обращала на него внимания и почти готова подозревать, что он вооружает против меня великого князя... Неужели, — продолжала она, зорко наблюдая за Чоглоковой из-за гардины, — вы считаете Салтыкова способным питать чувство к кому-нибудь другому, кроме его жены?

   — Салтыков — лицемер большой руки, и я боюсь, что свою страстную любовь к жене, о которой одно время толковал весь двор, он только выставляет напоказ в угоду императрице, устроившей эту свадьбу, или же с целью скрыть от взоров её величества и двора своё другое — тайное — увлечение. Я убеждена, что он любит вас и готов из-за этой любви изменить своей обычной осторожности и благоразумию.

С минуту великая княгиня лежала молча, потом приподнялась, опираясь на локоть, и выглянула из-за кроватной гардины, так что свет ударил ей прямо в лицо. К ней вернулось всё её самообладание.