Прошу прощения, — с живостью подхватил Брокдорф, гневно сверкая глазами, — я справедливо опасался, что меня будет преследовать несчастье из-за близости с этим безрассудным глупцом, которого я вовсе не знаю. Решительно не знаю!

   — Вы с ним не знакомы? — удивился великий князь. — Однако, если не ошибаюсь, мне сообщили, что вы прибыли вместе в Петербург.

   — Вместе?! — воскликнул голштинец. — Точно так же можно сказать это о любом другом путешественнике, одновременно со мною миновавшем петербургскую заставу. Да я сроду не видывал раньше этого барона, — продолжал он. — Ревентловы — почтенная голштинская фамилия, не стану отрицать, но можно ли быть уверенным, что этот господин, случайно встреченный мною при въезде в столицу и поспешивший встать под мою защиту, действительно принадлежит к этому знатному роду? Я привёз его в рекомендованную мне гостиницу, доставил ему там приют, а пока я... — Брокдорф запнулся, понимая, что встреча с Петром Шуваловым требовала молчания, особенно следовало скрывать её от великого князя. — И пока я смотрел из окна на движение по улице, этот господин, называющий себя фон Ревентловом, отправился неизвестно куда, затеял ссору с одним из кавалеров английского посольства, как это часто случается с проходимцами. Если бы он остался в моём обществе, то этого не случилось бы, потому что я никогда не допустил бы, чтобы в моём присутствии попирали законы страны, императором которой будет мой герцог.

   — Да, — заметил Пётр Фёдорович, несколько удивлённый тем, что Брокдорф с таким жаром отрекается от всякой солидарности со своим молодым соотечественником, — да, он бесспорно пошёл против указа императрицы, однако же, насколько мне известно, ему, как голштинскому дворянину, нельзя было поступить иначе; и, признаюсь откровенно, я отчасти горжусь ловким ударом шпаги, который этот юноша нанёс своему противнику.

   — Он буян, ваше императорское высочество! — воскликнул Брокдорф, вспомнивший о своём разговоре с Завулоном Хитрым о Тайной канцелярии. — Немецкому дворянину непристойно заводить скандалы! Я не желаю иметь ничего общего с ним и умоляю вас, ваше императорское высочество, не возлагать на меня ответственности за то, что совершил или намеревался совершить этот злополучный субъект!

   — Успокойтесь! — воскликнул великий князь. — Никто не думает взваливать на вас ответственность за какие-либо проступки барона фон Ревентлова, и я думаю, что его поведение не навлечёт на виновного особенно строгой кары даже со стороны императрицы, потому что...

Тут речь великого князя была прервана приходом его обер-гофмейстера Чоглокова, который вошёл в кабинет через дверь, ведшую в аванзал. За ним, к величайшему изумлению Брокдорфа, всё шире раскрывавшего свои хитрые глазки, следовал барон фон Ревентлов, улыбающийся, тщательно выбритый и в придворном костюме с золотым шитьём.

Чоглоков приблизился к Петру Фёдоровичу с видом, который не давал сомневаться, что он здесь — более хозяин, чем тот, кто занимает ближайшее место к трону.

   — Честь имею, — сказал обер-гофмейстер, — представить вам, ваше императорское высочество, барона фон Ревентлова, одного из ваших голштинских подданных, который тотчас по прибытии в Петербург имел несчастие вмешаться в ссору, благодаря непристойному поведению секретаря английского посольства. Её императорское величество государыня императрица желает, чтобы барон фон Ревентлов встретил радушный приём при дворе вашего императорского высочества, как своего государя и герцога, и чтобы он поскорее забыл здесь своё первое неприятное впечатление.

   — А я, всемилостивейший государь, — подхватил приезжий, приближаясь к великому князю с низким поклоном и безупречными манерами, — ничего не желаю так горячо, как иметь возможность посвятить себя службе моему герцогу.

Фон Брокдорф совсем растерялся. Его некрасивое, широкое лицо выражало смесь оторопелого изумления и завистливого недоброжелательства.

Великий князь в первый момент замкнулся в неприступности, потому что представление и рекомендация через Чоглокова от имени императрицы были способны погубить любую симпатию, которую он питал обыкновенно ко всем своим подданным, и заменить её недоверием; однако открытость обращения барона фон Ревентлова произвела на государя благоприятное впечатление, и он сказал приветливо:

   — Я особенно счастлив, господин фон Ревентлов, что благоволение её величества государыни императрицы выпало на долю голштинского дворянина. Таким образом, я смею надеяться, что русскому великому князю будет дозволено радушно принять при своём дворе подданного герцога голштинского.

   — Её величество государыня императрица, — возразил Чоглоков, — оказывала всем голштинским подданным вашего императорского высочества радушный приём в России, предполагая, конечно, — с ударением прибавил он, — что они никогда не забудут, какие священные и важные обязанности к русскому государству лежат на их герцоге.

Пётр Фёдорович склонил голову с таким видом, который ясно говорил, что он вовсе не согласен с заявлением своего обер-гофмейстера, но находит неуместным оспаривать его.

Между тем Ревентлов поспешил сказать:

   — Все верноподданные его императорского высочества гордятся, видя, что он, их герцог, занимает столь высокое положение у трона Российского государства, и мне, вероятно, будет легко сочетать безусловную преданность моему всемилостивейшему государю с обязанностями к русскому государству и ко всем русским, которых я уже успел искренне полюбить во время моего краткого пребывания.

Последнее Ревентлов произнёс с таким неподдельным чувством, что великий князь посмотрел на него с крайним изумлением и покачал головой, так как ему во время его многолетнего пребывания не удалось приобрести подобного чувства.

   — Вы, вероятно, не состоите на военной или гражданской службе в моём герцогстве? — спросил он барона. — Иначе вы явились бы ко мне в форме.

   — Ваше императорское высочество, — с некоторым колебанием ответил барон, — все должности как в администрации, так и в армии оказались занятыми, из-за чего я провёл несколько лет на прусской службе и состоял прапорщиком в одном из пехотных полков его величества прусского короля. Теперь я прибыл сюда, чтобы посвятить себя службе моему всемилостивейшему герцогу, если вам, ваше императорское высочество, будет угодно благосклонно принять меня.

   — Вы были прусским офицером? — воскликнул Пётр Фёдорович, причём всё его лицо вспыхнуло, а глаза заблистали. — Вы носили мундир его величества короля... прусского короля, — поправился он, осторожно покосившись на Чоглокова. — Добро пожаловать ко мне! От всего сердца приветствую вас при моём дворе!.. Здесь не жалуют короля Пруссии, — продолжал великий князь, — однако это дело политики и меня не касается, но если вы усвоили себе хотя что-нибудь из того духа, который положен в основу его армии и приносит ему победу в сражениях, то я сочту за счастье поучиться у вас. Вот тут, — прибавил он, указывая на своих игрушечных солдатиков, — для меня ещё не совсем ясно... Вы должны остаться при мне... — Пётр Фёдорович потупился в раздумье, а затем продолжил: — Я беден и не могу доставить вам блестящее положение. Я только что назначил своим камергером вашего земляка, господина фон Брокдорфа, которого вы знаете, или, может быть...

Великий князь запнулся, припомнив недавнее заявление Брокдорфа.

Но тот, преодолев своё предубеждение, при столь неожиданных обстоятельствах, видимо, решил круто изменить свою тактику с фон Ревентловом. Он тоже приветливо улыбнулся и торопливо подхватил:

   — Конечно, ведь мы одновременно прибыли сюда, и я, само собою разумеется, предложил ему свои услуги.

   — За это я искренне благодарен вам, — поспешил заверить Ревентлов с добродушной прямотою и учтивым поклоном.

   — А теперь, — напыщенно продолжал фон Брокдорф, — когда мы предоставили себя к услугам его августейшей особы, нас должно связывать уже не одно случайное знакомство, но узы дружбы. И мы подружимся с вами, — прибавил он, протягивая барону свою широкую руку, — и будем соперничать между собою лишь в том, кто из нас выкажет больше усердия на службе нашего герцога.