При входе великого князя Салтыков и Чоглоков почтительно встали с мест. Брокдорф изящно поклонился, а Нарышкин, поспешно завязав на шее животного голубой галстук, воскликнул:

   — Слава Богу, что вы, ваше высочество, вернулись. Право, было бы вовсе не утешительно, если бы у её величества совещания происходили каждый день и наш обыкновенно такой весёлый двор был предоставлен самому себе. Салтыков смотрит в огонь, — с хохотом продолжал он, — и ждёт, должно быть, там появления таинственной саламандры, находящей удовольствие жить в огне, как рыба в воде. Вероятно, это очень интересно для него, но вовсе не занимательно для других. Чоглоков изучает течение небесных светил или высчитывает, нельзя ли вычеркнуть какое-нибудь блюдо из нашего роскошного меню, а это — тоже занятие, которое скорее может обеспокоить, чем обрадовать вас. Господин фон Брокдорф ослепляет и унижает нас блеском своих туалетов, и только один я, — с комичной серьёзностью прибавил он, — занимаюсь делом, давая возможность превосходному Ивану Ивановичу с достоинством являться при дворе, членом которого он стал. Посмотрите, ваше высочество, — воскликнул он, стаскивая пуделя со стола и ставя его на задние лапы рядом с Брокдорфом, — разве мне не прекрасно удалось сделать из нашего Ивана Ивановича законченного кавалера? Разве он не подходит во всём к прообразу высшей элегантности, которую мы видим в господине Брокдорфе?

Великий князь мрачно взглянул на него; ещё резче обозначились на его лбу морщины, и, еле шевеля губами, он сердито ответил:

   — Лев Александрович, ты шутишь не вовремя и выбираешь для этого совсем неподходящий предмет. Уходи, пожалуйста, я отпускаю тебя до обеда, да захвати собаку с собою, а не то я кликну Тамерлана, чтобы он расправился с этим уродом.

Свирепо сверкали взоры Петра Фёдоровича, то бледневшее, то багровевшее лицо судорожно вздрагивало. Видно было, что приближался один из тех страшных припадков бешенства, которым он был подвержен. Но Нарышкин, казалось, нимало не был испуган гневом своего господина.

   — Я очень благодарен вам, ваше высочество, за часы свободы, и обещаю вам употребить их с пользой. Пойдём, Иван Иванович, твоё воспитание ещё не закончено: сегодня ты не можешь сделаться камергером или комендантом, но мы с тобой постараемся наверстать то, чего нам недостаёт.

Пётр Фёдорович стремительно повернулся к нему, но Нарышкин уже переступил порог, и только за быстро захлопнувшейся дверью слышен был его весёлый смех.

Великий князь, бешено распахнув дверь, вошёл в комнату супруги. Екатерина Алексеевна в белом утреннем капоте лежала на кушетке; она была бледна, глаза полузакрыты, непричёсанные волосы беспорядочными локонами спадали ей на плечи. Перед ней сидел доктор Бургав, лейб-медик императрицы. Держа великую княгиню за руку, он следил за стрелкой своих золотых часов, осыпанных драгоценными камнями, и отсчитывал удары пульса.

Великий князь несколько мгновений мрачно глядел на эту сцену, пока доктор не кончил спокойно отсчитывать удары пульса и только тогда поднялся с места, чтобы низко поклониться великому князю.

   — А, моя жена больна? — резко и отрывисто выговорил Пётр Фёдорович. — Я не знал этого и не буду мешать вам; я хотел бы, — с горьким смехом добавил он, — чтобы нашёлся такой же искусный врач, который так же успешно вылечил бы Российское государство, как это сделает доктор Бургав с великой княгиней. Но на это очень мало шансов: уж слишком много врачей хлопочет теперь вокруг бедной России. И хотя все говорят, что в моих жилах вроде бы не течёт русская кровь, мне тем не менее всякий раз делается больно, когда я вижу, как иностранцы нагло рвут живое мясо государства, которое некогда будет принадлежать мне.

   — Российское государство вовсе не нуждается во враче, — серьёзно и холодно произнёс доктор Бургав, — материнская заботливость и попечение государыни ручаются за его благосостояние и преуспевание.

   — Да, да! — воскликнул Пётр Фёдорович, волнение которого, казалось, усилилось ещё более от спокойствия врача. — Моя тётушка так матерински заботится о России и обо мне, своём возлюбленном племяннике, что даже опасается, как бы государство не было слишком велико и могущественно для моих слабых сил, и заставляет английских врачей сделать ему хорошее кровопускание!

Екатерина Алексеевна со страхом посмотрела на супруга и воскликнула:

   — Господи! Что такое случилось?

   — Что случилось? — спросил Пётр Фёдорович с трясущимися губами, весь дрожа от страшного гнева. — Прусского короля, естественного друга России, первого полководца в мире, продали за английское золото. Чтобы понравиться английскому королю, великого Фридриха заставят уничтожить русскую армию, вместо того чтобы, соединившись с ним, предписывать законы всему миру, как это сделал бы Пётр Великий! Но что мне за дело! — воскликнул он, топнув ногой. — Ведь я — неразумный ребёнок в этой стране; мне только и остаётся спокойно смотреть на то, как честь и величие России продают этому англичанину, которого моя супруга вполне дружелюбно взяла под свою защиту.

И, быстро повернувшись, он стремительно вышел из комнаты.

   — Пойдёмте ко мне, Брокдорф! — закричал он, входя в приёмную. — У меня явилось желание поуправлять Голштинией. Моя жена больна, Сергей Семёнович, — обратился он к Салтыкову и мрачно взглянул на того, — ей необходимо развлечение. Когда доктор Бургав кончит считать ей пульс, пойди к ней и займи её; но не делай, пожалуйста, такого скучного лица, заставь её смеяться, чтобы её нездоровье сняло как рукой.

Салтыков низко поклонился, и его лицо действительно казалось счастливым, когда он поспешил исполнить приказание великого князя.

Взгляд Петра Фёдоровича упал на Чоглокова, побледневшего при последних словах. Неприязненная, насмешливая улыбка мелькнула на лице великого князя, и он сказал:

   — Мне нужно сказать тебе несколько слов, Константин Васильевич, пойдём ко мне. Отыщите мне Цейтца, Брокдорф, и приведите его также ко мне!

После этого он, взяв под руку Чоглокова, с ненавистью и завистью глядевшего на Салтыкова, повёл его к себе в кабинет.

Придя туда, великий князь расстегнул мундир, бросился на диван, взял за руку Чоглокова и, тяжело дыша, произнёс:

   — Послушай, Константин Васильевич, я знаю — ты мой лучший друг...

   — Я счастлив, — с рассеянным видом ответил Чоглоков, — что вы, ваше высочество, убедились в этом: я искренен и никогда не льщу.

   — Знаю, знаю, — перебил его Пётр Фёдорович, — и хочу доказать тебе, что я также твой друг. Ты влюблён в мою жену...

Чоглоков отшатнулся; он с немым ужасом посмотрел на великого князя, густая краска залила его лицо.

   — Ваше высочество, — воскликнул он, — какое предположение!..

   — Без отговорок, пожалуйста, — сказал Пётр Фёдорович, — я не принадлежу к числу ревнивых и щепетильных мужей и предоставляю своей жене право увлекаться. Я желаю только, чтобы эти увлечения были направлены на надёжных друзей, каким являешься ты, Константин Васильевич; но, к сожалению, за моей женой позволяет себе ухаживать ещё и Салтыков.

Чоглоков побледнел и сделал несколько шагов вперёд.

   — Этот фат, — продолжал Пётр Фёдорович, — организовал для неё прошлый маскарад, который дал ей возможность представить императрице проклятого англичанина. Он обманывает и меня, и тебя, и всех; я не желаю этого. Если за моей женой ухаживают, то пусть это будут друзья, а не люди, которые учат её интриговать против меня! Если бы я прогнал Салтыкова или пожаловался на него императрице, то весь двор стал бы смеяться надо мною, а я не хочу этого. Ты же, Константин Васильевич, мог бы быть на его месте, ведь ты поставлен моей тёткой для того, чтобы оберегать меня и мой двор. Ты мне друг и поэтому удерживал бы мою жену от всех глупостей, которые поощряются тем дураком. Пойди к императрице, Константин Васильевич, и скажи ей, чтобы она убрала Салтыкова, тогда на твоём пути не будет преград, а я не стану ревновать её к тебе.