— Я уже видела эту руку, — повторила цыганка, опьянев немножко, — сейчас два раза сряду видела...
Аксиотис, не находя особенного удовольствия ни в попойке, которой боялся, ни в компании князя Волконского, которого не понимал, ни в гадании, которому не верил, шепнул Мише, что едет домой, и незаметным для прочих товарищей образом уехал. Ему хотелось ещё раз навестить больного Расина и потом пораньше лечь спать, чтоб на следующее утро хорошенько приготовиться к своей вступительной лекции.
По уходе Аксиотиса Миша посадил на его место Волконского и сам сел возле него.
Что она предсказывает мне? — спросил Волконский у Миши.
— Вы тоже будете нравиться женщинам, скоро женитесь. Жену будете иметь добрую, умную, но...
— Но? — спросил Миша.
— Там увидите... только я уже знаю эту руку... Дайте мне ещё вина... А эту руку я видела вот у него, — сказала цыганка, показав на Педрилло, — и у этого мальчика. За ваше здоровье, господа.
— Ну а ваша светлость погадать не желаете? — спросил Педрилло.
— Пожалуй, — отвечал Миша и протянул цыганке свою руку, позолоченную двумя луидорами.
— Без года сто лет проживёте, ваша светлость, — сказала цыганка, — вон как линии жизни вытянулись!.. А рука опять такая же.
— Вот сколько лет жить вашей светлости за ваши два луидора! — сказал Педрилло. — Ну, довольно гадать; выпейте ещё, старушка, да и отправляйтесь спать. Только я должен сказать вам без лести, что мне случалось встречать гадальщиков гораздо забавнее, чем вы: вы всем одно и то же пророчите.
— Так вы хотите разнообразия? Вы забавы хотите?.. Хорошо, я вас позабавлю! Налей мне ещё вина, мальчик, и давай опять свою руку.
Акоста, налив вина, протянул цыганке руку.
— Ну, смотрите сами, — сказала она, — какое тут разнообразие, когда у всех вас одна и та же рука? Вначале линии как будто расходятся, а в конце опять все вместе сошлись.
— Что ж? Всем без года по сто лет прожить? — спросил Педрилло.
— Ты, молодчик, над старухой не труни. Помни, что у тебя мать-старуха... Ты думаешь, что дал луидор, так я и трунить над собой позволю; хоть десять дай, а в шутихи меня записывать не смей... Ты парень ловкий, продувной ты парень; вино ты очень любишь, а деньги любишь ещё больше. Слишком любишь ты и вино, и деньги.
— Ай да колдунья! Я тоже колдун: не меньше вашего могу наговорить вам, даже не поглядев на вашу руку. Продувная, да неловкая вы старуха, десяти луидоров я вам не дам, замуж вы никогда не выйдете, мужчинам вы не нравитесь, деньги вы очень любите, вино тоже любите, бабушка ваша стара... если только она жива... Экая штука — отгадать, что моя мать не молоденькая: у человека моих лет мать не может быть девчонка... Вы лучше скажите, где мой отец?
— Ты слишком любишь деньги, говорю я, и книги тоже любишь. А об отце своём меня не спрашивай. Нечего тебе испытывать меня, а мне пустых речей терять с тобой некогда. Верь мне иль не верь, а придёт время, узнаешь, что я правду предсказала тебе.
— Да вы ещё ничего, кроме величайших пошлостей, и не предсказали. Известно, что все обманщики — от шарлатанов-знахарей до уличных волшебников. Когда им нечего сказать, требуют слепой веры, упрекают, что их испытывают и досадуют, если люди не поддаются на их обман.
— И вы тоже странный человек, — сказал по-итальянски Миша бывшему своему другу, — затеяли с ней прение, как будто вы в самом деле верите в гадание. Пусть себе врёт, как умеет. Это её ремесло, она живёт им. Неужели вы ожидали, что она вам так сейчас и скажет, что ваш отец утонул в июле тысяча шестьсот восемьдесят четвёртого года и что вашей матери от роду пятьдесят пять лет?
Педрилло с удивлением посмотрел на Мишу.
— Нечего испытывать меня, — продолжала цыганка сердитым голосом, — нечего допрашивать о твоём отце: отец твой моряк и ты моряк. Он на дне морском, а ты всплывёшь: полэкипажа погибнет, а ты... а у тебя линия жизни далеко протянулась.
— А у меня? — спросил Акоста.
— Все вы живучи; все четверо очень живучи и то переживёте, что если б сказать вам теперь, то вы пожалели бы, что так живучи.
— Спроси у неё, князь, — сказал Волконский Мише, — очень ли несчастлив я буду с умной и доброй женой, которую она мне обещала?
— Очень будешь несчастлив, — отвечала цыганка, — будешь очень, по вине её, несчастлив; не хочу лгать тебе за твои деньги: жену твою заедят злые, развратные, отвратительные люди.
Волконский весело засмеялся.
— Передай старой ведьме, что она врёт, — сказал он Мише, — что наш брат своей жены в обиду не даёт. Что ж я-то, — спроси колдунью, — буду делать в то время, как мою жену заедать будут?
— Он? — хриплым и пьяным басом проговорила цыганка. — Он будет нянчить щенят своей госпожи.
— Предложи ей от меня стаканчик джину, — сказал Волконский, — посмотрим, как она тогда заворожит. Начало обещает...
— Джину? — сказала колдунья. — Я не знаю, что такое джин, но от угощения хорошего человека не откажусь. А ты хороший человек, — продолжала она, взяв из руки Волконского стакан с джином, — ты очень хороший человек, хотя и хочешь напоить меня, да не бойся, я крепка... А ты что не пьёшь, моряк? — спросила она у Педрилло. — Я хочу пить с моряком. Моряки мастера пить... Об отце, видно, задумался да о кораблекрушении. Говорят тебе, не утонешь. Такие, как ты, не тонут, а уж коль невтерпёж струсишь бури, так вот тебе кольцо, брось его в море — и попадёшь на лодочку. Такие, как ты, не тонут, говорят тебе: слишком деньги да книги чужие любишь ты, оттого и моряк. Завтра помянешь меня и через семь месяцев с семью неделями, когда придётся талисман в море кинуть, опять помянешь...
— Дайте мне тоже талисман, мадам, — учтиво сказал Акоста, — такой талисман, чтоб не служить мне в военной службе и чтоб быть богатым.
— Коль хотите, чтоб мы вас слушали, — сказал Педрилло, — так скажите хоть что-нибудь путное. Какое кораблекрушение? Какой я моряк? Я моря терпеть не могу: и завтра, и через семь месяцев я преспокойно буду слушать лекции Аксиотиса... Где ж Аксиотис?..
— Что ж, добрая госпожа колдунья, — повторил пискливым дискантом Акоста, — пожалуете вы мне талисманчик на счастье? Да попророчьте нам что-нибудь весёленькое.
— Талисман я тебе, мальчик, пожалуй, дам, только не на богатство. Такой талисман мне самой бы пригодился. У меня дочь — невеста-бесприданница... Вот тебе серьга. Ты не смотри, что она медная, да ещё и сломана, зато на ней по-турецки написано. Когда посадят тебя в тюрьму, то отдай эту серьгу мулле, и через семь лунных месяцев с семью неделями ты освободишься.
— Не скорое же действие имеют ваши талисманы, — сказал Педрилло.
— А насчёт весёленького, — продолжала старуха, не отвечая Педрилло, — насчёт весёленького — не взыщите: рада бы дать вам весёленькое, да где взять его?! Давай-ка мне, светлость, ещё джину. Не тебе говорят, мальчик. Я светлости говорю: давай джину. Это твоя обязанность, твоя служба, за это ты и жалованье получаешь...
— Налить, что ли, ей? — хладнокровно спросил Миша. — Она и то, кажется, лишнее выпила.
— Налей, — сказал Волконский, — накачать её, так уж хорошенько!
— Ну теперь слушай, светлость. Слушай, первый студент своего курса!
— Он второй, а не первый, — сказал Педрилло.
— Молчи, моряк. Когда я говорю первый, так значит первый, а не второй! Слушай же, светлость, — нежным и совсем не пьяным голосом прибавила цыганка, — я люблю тебя, светлость, и желала бы наворожить тебе много счастья, но счастье — не твой удел, линия жизни у тебя очень длинна, но лучше б умереть тебе вместе с женой!.. Вот тебе золотая булавка, светлость. Уколи ею любую женщину — девицу ли, вдову ли, — и она будет твоей женой.
— Опять-таки через семь месяцев с семью неделями? — спросил Педрилло. — Это, кажется, ваш любимый срок.
— Да, — серьёзно отвечала цыганка, — у меня на другие сроки талисманов нет... Только помни, светлость, когда уколешь свою наречённую, то брось булавку как можно дальше за себя. Коль близко вода будет, так брось её в воду. А если, помилуй Бог, она опять попадётся тебе на глаза, то не поднимай её: её действие бесконечно... И уколешь ты ею красавицу неписаную, такую красавицу... Да вот, — прибавила старуха, обращаясь к Волконскому, — жена его — вылитая мать. Какова? Небось понравилась?
