— Это очень кстати, — сказал отец Симеон, — письма ваши отправятся нынче же, я каждую пятницу отправляю нарочного по делам лавры к святейшему патриарху...

Закусив у архимандрита и походив вместе с ним по пещерам, Серафима Ивановна возвратилась с племянником домой. Шестёрка сытых курьерских лошадей, уже запряжённых, стояла у постоялого двора, нетерпеливо шлёпая копытами о мягкую грязь. Анисья укладывала погребцы. Фельдъегерь, подсадив в дормез Серафиму Ивановну и Мишу, подсадил тоже и Анисью и сам вскарабкался на козлы. Чальдини уже давно сидел на своём месте, дремля под однообразные постукивания дождевых капель о стёкла дормеза. Ямщики дружно погнали лошадей, и дормез покатился крупной рысью вверх по гористому предместью.

— Ишь фря какая! — сказала Серафима Ивановна Анисье. — Туда же, надо её подсаживать, сама влезть не может... Вот я тебя когда-нибудь подсажу!..

К вечеру следующего дня наши путешественники, переехав русскую границу, остановились ночевать в Бердичеве, большом жидовском городе, тогда принадлежавшем Польше, а после второго раздела Польши доставшемся России вместе с Подольской и Минской губерниями.

По приезде в Бердичев фельдъегерь объявил Серафиме Ивановне, что служба его при молодом князе окончена и что он по приказанию князя Василия Васильевича должен в тот же вечер отправиться с депешами в Полтаву.

Прощаясь с фельдъегерем, Серафима Ивановна дала ему рублёвик. Чальдини разинул рот, увидев такое скудное вознаграждение за шестидневные труды.

   — Будет с него, ведь ты слышал, что он не мне, а молодому князю служил, пускай же молодой князь и платит ему.

Миша тут же вынул из кошелька и дал фельдъегерю две большие золотые монеты; в числе их был подаренный Серафимой Ивановной Людовик XI.

Фельдъегерь не взял ни золотых Миши, ни рубля Серафимы Ивановны.

   — Мне не нужно никакой платы, — сказал он, — князь Василий Васильевич уже наградил меня и наградит ещё. Изволь только, боярышня, написать записку, что я благополучно доставил вас до границы; в Полтаве я пробуду дней пять или шесть, а там поеду прямо в Москву, к князю, и доложу ему, что добрый молодой князь хотел отдать мне свои золотые. Это его порадует, доложу, что внучек в дедушку пошёл.

   — Ну а о рублёвике, чай, тоже расскажешь князю, — спросила Серафима Ивановна.

   — Коль к слову придётся, и о рублёвике доложу, — отвечал фельдъегерь, не скрывая насмешливой улыбки.

   — Как же, не насплетничать никак нельзя! — пробормотала Серафима Ивановна сквозь зубы. — А ведь я с тобой, Григорьевич, только пошутить хотела, у меня для тебя не рублёвик, а тридцать рублёвиков приготовлены, вот они в этом мешочке, возьми их, да не забудь же сказать князю...

   — И тридцати не возьму, боярышня...

   — Иль и этого мало тебе? Ненасытная твоя душа...

   — Не мало, а взять всё-таки не возьму, хоть сто червонных высыпи, так и то... одним словом, князь Василий Васильевич не велел.

   — Так бы давно и сказал, голубчик... — «А жаль, что я не знала этого, — подумала Серафима Ивановна, — не рублёвик бы предложила я ему...» — Ну прощай, Григорьевич. Вот тебе записка к князю, да кланяйся и ему, и молодым князьям, и Машерке кланяйся — я сестрицу, княгиню Марию Исаевну, с детства привыкла Машеркой звать; так не забудь же, Григорьевич, доложить князю Василию Васильевичу, что ты сам отказался от ста червонцев, а что я, может быть бы...

По уходе фельдъегеря Серафима Ивановна обратилась к племяннику:

   — Нет, Миша, — сказала она, — чем больше я на тебя смотрю, тем больше убеждаюсь, что твоё воспитание совершенно исковеркано и что мне придётся обратить на него серьёзное внимание. Ну как смел ты, например, давать золотые этому грубияну? Уж я не говорю о том, что если б ты любил и ценил меня, как должно, то ни за что не расстался бы с Людовиком XI, которого я дала тебе на память.

Миша стоял перед тёткой, хлопая глазами и ничего не отвечая ей. Он всё больше и больше дивился происшедшей и продолжающей происходить в ней перемене.

   — Что ж ты стоишь как истукан и ничего не отвечаешь? Ведь я у тебя, кажется, спрашиваю: как ты смел дать фельдъегерю двадцать рублей без моего позволения?

   — Да ведь ты сама, тётя, велела. Разве ты не помнишь, что ты сказала доктору? Да где доктор?

   — Я на смех сказала это, сказала для того, чтоб этот болван-фельдъегерь понял, что он служил мне, а не тебе. Твоё дело было понять, что я сказала это на смех. А ты обрадовался, что он, вишь, тебе служил: на вот, мол, тебе два золотых!.. Ну а мой-то, заветный, зачем хотел ты отдать этому болвану? Кто позволил тебе распоряжаться моим золотым?

   — Ты его дала мне, значит, он мой, а не твой, тётя. Если он твой, так возьми его в свой кошелёк. Вот он.

   — Разумеется, возьму; да и твои все возьму. Дай-ка их сюда...

   — Нет, своих золотых я не дам, мне их подарил дедушка...

   — А, так ты так, негодный мальчишка! Дедушка подарил... На этого сонного итальянца, видно, рассчитываешь. Погоди!.. Аниська, принеси-ка поскорее розгу!

   — Полно гневаться, матушка боярышня, — сказала Анисья, — ведь у них этого и в заводе нет.

   — Ах ты негодница! Задумала учить меня! — закричала Серафима Ивановна, выталкивая Анисью из комнаты. — Пошла! Чтоб сейчас же были здесь розги: не то и тебя так отдеру, что забудешь, как прекословить мне. Ну, скорей у меня!

Анисья скрылась за дверью. Серафима Ивановна кинулась на Мишу и в ожидании розог схватила его за волосы. Он громко взвизгнул, ударил тётку по руке, освободился от неё и перебежал на другую сторону стола.

Началась игра вдогонки.

   — Ах ты негодный мальчишка! Ах ты пострел этакой! — кричала Серафима Ивановна, бегая за Мишей. — Как ты смеешь! Сейчас пойди сюда! Хуже будет, когда поймаю! Аниська! Куда запропастилась, проклятая! Иди-ка сюда, держи этого скверного мальчишку!..

Анисья в это время, вместо того чтоб искать розги, искала Чальдини и нашла его в соседней корчме, пробующим венгерское. Он был немножко навеселе.

   — Иди скорее, голубчик синьор, — сказала она ему, — vibere что там кефар с principello (Анисья, часто слышав русско-итальянские фразы Чальдини, отчасти переняла диалект этот); я должна розгу искать.

Из всей этой фразы Чальдини понял только слова principello (князёк) и bastone (трость, палка); этого было для него достаточно, чтобы опрометью вскочить из-за стола и побежать на выручку.

Игра вдогонки всё ещё продолжалась: Серафиме Ивановне несколько раз удавалось догнать своего партнёра, но он всякий раз, то подпрыгнув, то нагнувшись, выскальзывал у неё из рук. Запыхавшись от злости и от усталости, Серафима Ивановна продолжала, однако ж, игру:

   — Погоди, пострелёнок! Будет тебе! Погоди, придёт Аниська! Аниська, каналья! Да что это ты провалилась? Сто лет жди тебя!.. А! Вот она! Наконец-то!.. Иди-ка сюда, мерзавка! Подержи его! Раздевай его. Вот я ему задам!..

Анисья с пучком розог в руке поспешно подбежала к Мише и, видя, что он собирается защищаться, взяла его за обе руки и шепнула: «Не бойся, голубчик, ничего не будет, это я так, дохтур велел».

Серафима Ивановна с яростью подбежала к Мише и подняла уже руку, чтоб схватить его за волосы или за ухо, но в эту самую минуту дверь отворилась, и в неё вошёл Чальдини.

   — Погодите, синьора Серафима; я был бы в отчаянии, если б заставил вас дольше ожидать себя, — сказал он скороговоркой.

Миша кинулся к своему избавителю.

   — Поедем скорее назад, я боюсь. — У мальчика начинался истерический припадок.

Чальдини взял его на руки и унёс в корчму, в которой у него оставалась ещё не допитая бутылка венгерского. Он дал ребёнку выпить полрюмки, успокоил и ободрил его, сказав, что подобная сцена уж никогда больше не повторится, и, дав ему отдохнуть, через полчаса возвратился вместе с ним к Серафиме Ивановне.