Чем веротерпимее делалась Серафима Ивановна, тем, напротив того, фанатичнее становился Даниель. Недели две после свидания наедине, прерванного возвращением Анисьи от банкира, Даниель без особенных обиняков объявил своей возлюбленной, что, несмотря на страстную свою любовь, он не может изменить вере, исповедуемой его предками со времён просветителя Франции, Хлодвига. Серафима Ивановна поняла это и сделала значительную уступку в пользу Хлодвига и его потомства: она изъявила согласие обвенчаться с Даниелем, не требуя его обращения в православие. Озадаченный такой уступчивостию, Даниель не нашёлся сразу, что ответить; но к следующему дню религиозные сомнения одолели его пуще прежнего.

— Позволит ли, — говорил он, — Александр VIII, только что избранный на папский престол, совершить брак, так строго отвергаемый нашей церковью, а без позволения папы будет ли этот брак действителен? Не лучше ли нам так оставаться? Так удобнее; не правда ли, мой ангел? — прибавил он нежным голосом и с нежным взглядом. Но Серафима Ивановна с ним в этом мнении не сошлась и отвечала, что если он только опасается затруднений со стороны папы, то она берётся отстранить их через Чальдини, который очень дружен с аптекарем какого-то кардинала. Дэниель опять был поставлен в тупик; опять целые сутки обдумывал, что отвечать невесте на её новое предложение, и на следующий вечер он пришёл к ней, ничего не придумав.

   — Видишь ли, душа моя, — сказал он ей, — если ты меня любишь искренно, так же искренно, как я тебя люблю, то ты не будешь настаивать на этих пустяках. В сущности, что такое брак? Пустая формалистика, никого ни к чему не обязывающая. Посмотри, что делается у нас при дворе; кто-то сказал, и очень умно сказал, что в супружестве только и есть две хорошие минуты: первая — когда соединяешься, а вторая — когда расстаёшься. Неужели же после этого ты ещё намереваешься беспокоить святейшего отца и кардинальского аптекаря... Подлей-ка мне лучше ришбуру...

   — Как можешь ты шутить, вечно шутить, и шутить такими важными делами? Пойми, что если б я не любила тебя от всей души, то я не настаивала бы на нашем браке. Пойми, что в материальном отношении я могла бы сделать лучшую партию; какие только сановники не сватались за меня! Вот и князь Михаил тоже, родной дядя маленького Миши; на что, кажется, лучше его партия! Но я решила: без любви ни за кого не пойду! Пойми, что в Квашнине ты будешь тот же король Франции, что чего бы ты ни захотел, всё в твоей власти. Пойми, что если б ты даже не любил меня, то и тогда бы...

   — Пойми ж и ты, что если б я не любил тебя, то не задумался ни на минуту и завтра обвенчался с тобой; но я сам знаю, что я тебе не пара: ты и богата, и красива, и образованна, жить с тобой в твоём Квашнине и быть там не королём, а твоим первым, твоим самым верным подданным, — это такое счастие, которому бы позавидовал любой пэр Франции, а я чувствую, что не достоин этого счастья, выходи лучше за князя Михаила или там за кого знаешь, а я приеду к тебе при первой возможности... Ты знаешь, что покуда у меня ровно ничего нет: у меня — ни кола ни двора. Да и на будущее надежды мало. На наследство от дяди, признаюсь тебе, я слишком рассчитывать не могу: эти монахи... к тому же к моему дяде повадилась какая-то ходить; одно лицо с ним, говорят, его дочка; значит, мне ничего не достанется, кроме, может быть, книг... Налей-ка мне ещё рюмочку коньяку...

   — Я говорю с тобой о деле, Даниель, а ты заговорил Бог знает о чём... всё налей да налей, ты вон и то какой красный!..

   — Это ничего. Я люблю быть навеселе. Бахус не врал Венере. Я тоже говорю тебе о деле... но ты хочешь брака во что бы то ни стало, изволь; только не теперь, а завтра... Утро вечера мудренее... А, милая мадам Аниск! Милости просим; помогите нам, пожалуйста, постлать постель; я, мочи нет, устал.

   — А тебя кто звал сюда, бесстыдница? — сказала Анисье Серафима Ивановна. — Ты и в самом деле не вздумала ли укладывать его? Без тебя его уложат... Разве ты не знаешь, что мы с ним тайно обвенчаны?

   — Откуда ж мне было знать это, коль вы обвенчались тайно?.. Теперь буду знать и... поздравляю...

   — А давно начал он тебя так величать? Уж не с тех ли пор, как я вас вдвоём застала?

   — Когда это, боярышня?..

   — Уж я знаю когда: на той неделе, на кухне... Ну пошла же вон, видишь, он совсем спит... Предупреждала я тебя, негодницу, ты не хотела послушаться... теперь на меня не пеняй, если твою Анютку...

   — Я, матушка боярышня, право, только попросила господина Даниеля, чтобы он словечко за Анюту замолвил...

   — Знаем мы!.. Меня на эту штуку не подденешь! Он мне во всём повинился... Вот теперь ты и увидишь, как я тебе Анюту выпишу; я уже распорядилась насчёт неё: написала Карлу Фёдоровичу, чтоб он не умничал... Ну, пошла же вон, говорят тебе, сто раз повторяй ей одно и тоже!

На другой день Серафима Ивановна встала очень рано и очень не в духе. Когда Миша явился к завтраку и, удивившись, что за столом сидит Даниель, наивно спросил у тётки, неужели она так рано намерена учиться менуэту, она оборвала Мишу, назвала его пострелом, объяснила присутствие танцмейстера какой-то выдумкой и, не дождавшись конца завтрака, велела Мише идти гулять с Анисьей. Анисья, которую всю ночь трепала лихорадка, просила у боярышни позволения остаться дома и отлежаться, но Серафима Ивановна, не долго думая, решила, что эта просьба не заслуживает никакого уважения и что лихорадка Анисьи ничего более, как выдумка, лень и притворство.

   — Вот вздор какой выдумала! — заключила она. — Разве для того я тебя, чучелу заморскую, четыре тысячи вёрст везла, чтоб ты здесь по целым дням в постели валялась да больной прикидывалась? Вишь, как у неё всю морду поковеркало! — прибавила Серафима Ивановна, намекая на лихорадочную сыпь, обметавшую губы Анисьи. — Ну чего стоишь? Убирайтесь оба, пока целы: страх как надоели!

Проводив Анисью с Мишей и заперев за ними дверь, Серафима Ивановна возвратилась в столовую и в течение получаса устроила своему собеседнику три сцены. От первых двух, пока оставался ришбур в бутылке и коньяк в графинчике, Даниель отмолчался с терпением, похожим на кротость и даже на раскаяние, но в самом разгаре третьей сцены он допил стоявшую перед ним рюмочку, закусил коньяк ломтиком лимона, встал с кресла, лениво потянулся и громко зевнул.

   — Довольно, моя красавица, — сказал он, — ты начинаешь мне надоедать: ни свет ни заря начала кричать и браниться, а тут ещё женись на ней!.. Хорошо, нечего сказать, было бы наше житьё в твоих московских поместьях, я охотнее пошёл бы на каторгу... Прощай, моя нежная голубка, не поминай меня лихом!

Видя, что Даниель удаляется, не теряя ни обычного ему хладнокровия, ни обычной грации, Серафима Ивановна кинулась было за ним с тем, чтобы удержать его силой; но, вспомнив, что она уже раз прибегала к этому средству и что оно оказалось безуспешным, она вернулась к столу, схватила попавшуюся ей под руку пустую бутылку ришбура и бросила её вдогонку невозмутимому жениху.

Даниель удачным пируэтом миновал осколки разбившейся о дверь бутылки, поспешно надел свой сюртук, грациозно сделал полуоборот направо, ещё грациознее поклонился Серафиме Ивановне, открыл дверь и вышел на улицу.

   — Бездельник, вор, плут, пьяница, мошенник! — кричала Серафима Ивановна ему вслед. — Попробуй-ка ещё раз показаться мне на глаза. Палками велю выгнать тебя, мерзавца... Нищий, бродяга этакий!..

Даниель в это время направил шаги свои к Гаспару.

   — Ну что, — спросил его гасконец, — кому нынче выигрывать? Каково расположение духа твоей Дульцинеи?

   — Уж лучше и не говорить о ней! Мы сейчас поссорились, расстались, навсегда расстались, я чуть было не поколотил её на прощание. Это настоящая мигера. Вчера весь вечер приставала: «Женись, женись!» — нынче всю ночь твердила: «Ты меня уже не так любишь, как прежде; ты уж не тот, что был!..» А как только встала, начала кидать в меня бутылками, чуть-чуть в голову не попала: так и просвистело около самого уха! Ну, я и ушёл, навсегда ушёл...