— Ты от радости, кажется, с ума сошёл, — возразил Миша, — к Лавуазье и после обеда успеешь съездить, а прежде всего не мешало бы тебе поблагодарить аббата и для этого не уезжать от обеда, на котором он обещал быть...

При вызове седьмым учеником Педрилло Ренодо подошёл к инспектору и шепнул ему, что, согласно своему обращению, он сейчас же едет к букинисту. Чальдини и трёх своих воспитанников он пригласил ехать с собой.

Как только они вышли на улицу, Миша и Аксиотис схватили аббата за обе руки и начали жать их изо всей мочи. Им ещё во время переклички чрезвычайно хотелось подбежать к аббату и расцеловать его...

   — За что это вы мне ломаете руки, господа? — сказал Ренодо. — А, понимаю. Это за то, что вы не получили призов за экзамен по греческому языку, но погодите мстить, призы ваши готовы: перед обедом мы заедем к книгопродавцу Дювалю, — это два шага от кофейной, где мы обедаем, и там я поднесу вам по экземпляру греческой Библии в переводе семидесяти толковников. Всякий раз, как вы её откроете, вы невольно вспомните и о вчерашнем экзамене, и о нынешней пересадке, и о вашем старом профессоре.

   — Мы и без библий никогда не забудем нынешнего дня, — сказал Миша.

   — Особенно я, — прибавил Аксиотис, — мне не надо никакой Библии в мире, чтобы вечно краснеть при мысли, как вы мне отомстили за мою гадкую, за мою отвратительную эпиграмму.

   — Ну вот и слёзы! — сказал аббат. — Хорош будет ваш пир, господин Мира, если мой адъюнкт останется в таком плаксивом настроении!.. И без благодарений ваших я вижу, что вы благодарны, Аксиотис, и знаю, что есть за что быть благодарным. Студентом риторики получить такое место, получить в такие лета возможность честным трудом зарабатывать себе на жизнь и, кроме того, продолжать бесплатно курс наук в Сорбонне, — это, конечно, не безделица; но плакать всё-таки же не из чего. Извольте сейчас же перестать плакать! А то и доктор Чальдини и ваши товарищи подумают, что вы самый корыстолюбивый человек в мире, что вы обрадовались восьмистам ливров содержания... Слышите ли, Аксиотис, теперь я ваш прямой начальник и имею право вам приказывать. Чтоб я больше не видел ваших слёз! Фу, как гадко быть таким корыстолюбивым! И когда подумаешь, что ему всего шестнадцать лет каких-нибудь! Фу, как стыдно!

Аксиотис вдруг расхохотался громким, весёлым смехом.

   — Что это вы? — спросил удивлённый аббат.

   — А вот что. Мне сейчас пришла в голову, может быть, и не новая, но очень интересная для психологии мысль, а именно: как часто справедливость справедливейшего начальника зависит от личного, временного впечатления. Покуда вы считали меня лентяем и презирали меня за то, что я не делал сочинений на «Илиаду», вы не пропускали случая, чтобы не попрекнуть мне моими двадцатью и даже двадцатью пятью годами. А теперь, когда я удостоился попасть к вам в адъюнкты, вы вдруг скостили мне восемь лет и убавили даже полтора года из истинно прожитой мною жизни!..

   — А в котором часу окончательно назначен твой обед, Мира? — спросил Аксиотис, вылезая из омнибуса, подвёзшего всю компанию к кофейной Прокопа. — Я, может быть, успел бы ещё съездить к Лавуазье, да, кстати, и навестил бы нашего больного. Вот и Голицын съездит со мной.

   — Съездить успеете, — отвечал Педрилло, — только не засиживайтесь ни у Лавуазье, ни у Расина: обед заказан ровно к пяти часам; значит, он будет готов к половине шестого, а теперь и четырёх нет. Я просил Прокопа, чтоб он приготовил нам обед на славу, обед, достойный нового адъюнкта, которого я имею честь угощать сегодня... А! Вот и мой адъюнкт, — прибавил Педрилло, увидев вышедшего из кофейной Акоста, — он здесь с двух часов хлопочет... Ну что, господин д’Акоста, передал ты меню господину де Прокопио?

   — Передал, господин Мира, он обещал употребить всё своё старание...

   — Поедем скорее, Голицын, сказал Аксиотис. — Аббат остановил их.

   — Куда это поедем скорее? — сказал он. — А призы вы позабыли? Нет, господа, прежде всего зайдёмте все к Дювалю... Вон, напротив. Я не долго задержу вас у него; а там поедем все вместе к Расину, да и Лавуазье навестим, пожалуй, чтоб поскорее объявить ему, что мы тяготимся одолжаться им, что мы в нём больше не нуждаемся, что мы теперь сами адъюнкты и даже готовы заплатить за все издержки, сделанные им для нас.

   — Отгадали, да не совсем, господин профессор, — возразил Аксиотис. — Мы ничуть не тяготимся благодеяниями господина Лавуазье. Мы знаем, что за его благодеяния нельзя расплатиться, что даже порядочно поблагодарить за них нельзя... А заплатить, точно, мы желали бы, но не за себя, а за отца, который остался должным ему около двенадцати тысяч.

   — Пуще всего, возьмёт с вас Лавуазье. Вы после этого не знаете банкирских обычаев. У них если потеря внесена в книгу, то всё равно что она канула в Лету. Стыдитесь не знать таких простых вещей! Грек и не знает, что значит Лета! Адъюнкт греческой словесности и не знает, что то, что кануло в Лету, из неё не вычерпывают... Хорош у меня адъюнкт, право... Стыдитесь... ведь вам...

   — Мне шестнадцать лет, — смеясь, перебил Аксиотис, — у меня на это есть свидетели...

   — А где Педрилло? — спросил Чальдини у Миши, войдя вслед за Ренодо и Аксиотисом в лавку букиниста.

   — Он вернулся в кофейную. Вспомнил, что ему надо заказать ещё какое-то блюдо; и Акоста побежал за ним.

   — Ну, господа, вот вам ваши призы, — сказал Ренодо, вручая Аксиотису и Мише по золотообразному, в бархатных переплётах экземпляру Библии... Могу я видеть господина Дюваля? — прибавил аббат, обращаясь к приказчику.

   — Его нет дома, господин профессор, — отвечал приказчик, — но он скоро должен быть, если вам угодно подождать его...

   — А как скоро будет он?

   — Не знаю, наверное, через полчаса, а может быть, и раньше; он поехал по известному вам делу к господину Дюбуа.

   — Так лучше, я ещё раз ужо заеду; а теперь, господа, съездим, пожалуй, к нашему больному, а коль успеем, так и к Лавуазье заедем...

Молодого Расина они нашли с матерью беседующим о происшествиях на экзамене и любующимся присланными ему призами. Он встал навстречу посетителям и после взаимных приветствий и поздравлений начал благодарить всех поочерёдно.

   — Меня-то за что? — спросил Чальдини, когда очередь дошла до него.

   — Вас? — за то, что вы поместили Голицына в наш пансион.

   — Ну это, конечно, заслуживает вечной благодарности, — сказал Чальдини, — но когда же я помещал его? Его поместили ваши родители. Их и благодарите...

   — Правда, — отвечал Расин, — но ведь вы привезли Голицына в Париж...

   — А за этот подвиг, — важно сказал Аксиотис, — мы все должны благодарить почтеннейшую госпожу Квашнину. Посвятим-ка ей благодарственную оду или сложимся, — благо мы все теперь миллионеры, — да поставим ей на площади Людовика XIII статую... Да что это ты, Расин, в больные записался. Мнимый больной какой-то; ничуть не похож ты на больного; поедем на обед к Мира; обед будет хороший, я читал меню...

   — Нет, господин Аксиотис, — сказала мадам Расин, — не соблазняйте его. Доктор велел ему дня три побыть на диете; я его ни за что не отпущу.

   — Да у меня и аппетита нет совсем, — прибавил Расин, — что-то голова тяжела, и грудь болит страшно... Матушка, велите кормилице принести сюда маленького Людовика, брата моего. Доктор Чальдини ещё не видал его...

Пробыв с мнимым больным менее четверти часа и заметив, что его клонит ко сну, Ренодо и Чальдини прошли в кабинет старика Расина, а Аксиотис и Миша поехали к Лавуазье. Банкир был с виду человек холодный, мало общительный, даже строгий, как ими почти всегда бывают люди, нажившие своим трудом большое состояние. Он ещё накануне знал о готовившемся повышении бывшего своего стипендиата. При появлении Аксиотиса с Мишей в его конторе он холодно обнял первого, слегка похвалил его за сделанные им успехи, пожурил, — тоже слегка, — за притворство в незнании по-гречески и в заключение подарил ему свои любимые большие серебряные часы, похожие на теперешние, так называемые луковицы, но считавшиеся в то время немалой редкостью даже в Париже.