— Мне надо сказать вам два слова, Спиридон Панкратьевич, и кое-что передать, — сказал князь Михаил, озираясь, не возвращается ли его жена.

   — Аль посылочка, ваше сиятельство, — вскрикнула Анна Павловна. — Говорила я тебе, Спиридоша, что есть посылка: князь Микита Иванович не таковский, чтоб ничего не прислать мне на праздники.

   — Нет, не посылочка, — отвечал князь Михаил, — а ещё письмо, и письмо не от князя Репнина, а напротив, к нему. Не хотите ли, я вам прочту его?

Он вынул из кармана и положил на стол распечатанный жёлтый конверт, в котором Сумароков тут же узнал свой донос.

При этом Спиридон Панкратьевич сделался желтее конверта, бледнее скатерти, на которой лежал конверт.

   — Ваше сиятельство! Ради Бога, не погубите! — сказал он плаксивым голосом, став на колени и ловя руки князя Михаила. — Ей-Богу, Сысоев...

   — Не лгите по-пустому, — отвечал князь Михаил, — я читал донесения Сысоева и ни в одном из них не нашёл ничего, кроме беспредельного уважения к князю Василию Васильевичу и всему нашему семейству... Не стану разбирать, что могло побудить вас к поступку, столько же низкому, сколько и неосторожному, и что вы надеялись выиграть, если б вам удалось оклеветать моего деда и увеличить его несчастия. Погубить я вас, как вы говорите...

   — Ваше сиятельство, явите божескую милость! Что Бог, то и вы, ей-Богу, лукавый попутал! Верьте Богу, ваше сиятельство, да позвольте ручку-то, ради Бога!..

   — Молчите, встаньте и слушайте, пока кто-нибудь не пришёл сюда. До сих пор я скрыл эту гнусную тайну ото всех; даже жена моя ещё ничего не знает: она пошла кормить Елену (с позволения сказать, как вы пишете) и уже не придёт сюда до вашего отъезда; но моя мать может прийти всякую минуту, и если она застанет вас на коленях, то я должен буду рассказать ей всё. Садитесь. Анна Павловна, вероятно, читала и донос ваш и ответ на него... Если не читала, то вот копия с этого ответа. При Пете тоже можно говорить откровенно: он, как видите, только хлопает глазами, ничего не понимая, и, кажется, сейчас опять заснёт... Садитесь, повторяю вам.

Сумароков сел на кончик стула. Седые, взъерошенные усы его обрисовались неловкой, неестественной, кривой улыбкой и серые растерявшиеся глаза начали перебегать от Пети на жену, от жены — на дверь.

   — Если б вы могли ещё вредить моему деду или кому-нибудь из нас, — продолжал князь Михаил, — то я, разумеется, счёл бы долгом принять против вас предосторожности и прочесть ваш донос всему нашему семейству, но теперь это было бы бесполезным мщением: перемена, происшедшая в нашем положении, произвела, как я вижу, перемену и в вашем взгляде на взаимные наши отношения: теперь, вы полагаете, что лестью вы выиграете вернее, чем интригами, и как скоро, как беззастенчиво сумели вы перейти от грубого тона, с которым вы приняли меня давеча, к раболепству, которое видно теперь во всяком вашем движении! Но не бойтесь: мстить я вам за давешний ваш приём не буду; а за донос — вот единственное моё мщение: я вам прочту его вслух. Мне любопытно посмотреть на вашу мину во время этого чтения.

Князь Михаил начал читать громко, внятно, останавливаясь на самых подлых местах доноса, чтобы взглянуть на мины слушателей. Лицо Анны Павловны при этих самых подлых местах казалось сконфуженным; но Спиридон Панкратьевич чем больше продолжалось чтение, тем смотрел бодрее; он знал, что князь Михаил Алексеевич не изменит своему слову и что всё мщение его ограничится этими пустяками. В двух местах, однако, а именно там, где сказано, что княгиня Мария Исаевна дурная женщина, и особенно там, где испрашивается указ подвергнуть князя Василия Васильевича допросу, автор доноса счёл полезным изобразить раскаяние: он начал отрывисто всхлипывать, как будто икает, и громко сморкаться, как будто от насморка, но князь Михаил попросил его сидеть потише, и икота и насморк прекратились.

По окончании чтения князь Михаил смял в комок лежащие перед ним бумаги и бросил их в только что истопившийся и покрывающийся пеплом камин. Пламя живо охватило свою жертву и погасло, истребив меньше чем в полминуты плоды трёхмесячных трудов Спиридона Панкратьевича.

   — Теперь, — сказал князь Михаил, — можем продолжать наш давешний разговор о Пете: вы говорили, что желаете оба поместить его в Киль, к герцогине Гольштейнской.

   — Как, ваше сиятельство, — сказала Анна Павловна, непритворно удивлённая таким великодушием, — неужели это была не шутка? Неужели после поступка Спиридош... моего мужа, вы согласитесь заботиться о помещении нашего сына?

   — Я сказал, что не хочу мстить вашему мужу, тем меньше захочу я мстить вашему сыну, который, вероятно, не участвовал в написании доноса... Подойди ко мне, Петя, — сказал князь Михаил дремлющему на диване мальчику.

Петя, не совсем ещё проспавшийся от наливки, начал вытягиваться, раза три зевнул и, переваливаясь с бока на бок, подошёл к князю Михаилу.

   — Хочешь ли, — спросил он у Пети, — ехать со мной в немецкую страну и поступить там в ученье?

   — Хо-о-чу! — отвечал Петя.

   — И тебе не жаль расстаться с отцом и матерью?

   — Мамку жаль маненько, а тятеньку чаво жалеть! Он больно зороват. Всё дярётся; вот и давя ударил меня ногой по...

   — Это он так, спросонья говорит, ваше сиятельство, — прервал Спиридон Панкратьевич, — я, конечно, иногда употребляю с ним благоразумную строгость, без этого нельзя, хочу, чтоб он рос честн...

   — Я это уже слышал, но не в этом дело, — отвечал князь Михаил, — я замечаю, что он научит молодых герцогов не самому изящному русскому языку; ну, да это не беда: учитель будет поправлять их. В июле или в августе я опять еду за границу; в начале июля, следовательно, надо, чтоб Петя был в Петербурге, не то ваканция займётся.

   — Непременно будет, ваше сиятельство, — сказала Анна Павловна. — Я сама доставлю его. Как благодарить нам.

   — Никак... прощайте. Я очень устал с дороги и хочу спать.

Сумароковы встали и, прощаясь, продолжали кланяться и рассыпаться в благодарениях. В это время княгиня Марфа, бледная, испуганная, вбежала в залу.

Князь Михаил вместе с женой побежал наверх. Сумароковы уехали.

   — Ну не дурак ли? — сказал Спиридон Панкратьевич своей жене, когда они отъехали шагов на пятьдесят от княжеского двора. — Имел в руках такое письмо и сжёг его, и улик против меня теперь никаких нет!.. Уж я не говорю старому князю, а покажи он это письмо хоть Сысоеву, то пропали бы мы навсегда, а он сжёг его. Право, дурак!.. Да ещё Петю к ирцагине немецкой везёт... ведь ирцагиня — это, почитай, та же королева, только мудрено выговорить. А ты, Петька, у меня забудь, как в гостях вздор говорить да допьяна напиваться; ты думаешь, я не видал, как ты к малиновке-то присуседился. Уж только так, на радости спускаю тебе, а вперёд держи ухо востро!

Прибежав наверх, князь Михаил и княгиня Марфа нашли свою дочь в безнадёжном положении: багровые, тёмно-синие пятна выступили на её лице, шее и груди; всё тело её, кроме рук и ног, горело. Руки и ноги были ледяные; дыхание мало-помалу прекращалось; раскрытые глаза налились кровью; густая, красноватая пена показалась изо рта. Признаков жизни не оставалось никаких, кроме судорожных, всё реже и реже повторявшихся подёргиваний челюсти.

Легко представить себе, но трудно выразить отчаяние отца и матери. Отец, до крови прикусив нижнюю губу, нагнул высокий стан свой над колыбелью дочери; слёзы крупным и частом градом лились на умирающую девочку, которая часа три тому назад так весело играла и прыгала у него на коленях. Марфа без слёз смотрела на свою Еленку, изредка вытирая пену у её ротика и повторяя мужу, чтоб он не плакал на больную, а то, может, ещё больше простудить её.

Судьбы Божии неисповедимы. К утру по всей Пинеге разнёсся слух о смерти маленькой княжны. Все, и старые, и молодые, жалели княгинюшку, которая в пятимесячное пребывание своё в Пинеге сумела снискать любовь всех жителей.