Депутаты от пансиона Арно очень весело провели у Севенара весь день; у него же они и пообедали. Педрилло казался мало озабоченным фальшивым положением, в которое он поставил себя перед Аксиотисом и Расином. Он знал, что ни тот ни другой не передадут Мише их разговора у Севенара, и надеялся, кроме того, что ему стоит только захотеть, чтобы сейчас же помириться с Мишей. Он уже не раз испытал своё влияние на Мишу, и хотя последняя размолвка с ним за клевету на Чальдини была серьёзнее предыдущих, происходивших по большей части от насмешек над наивностию избалованного барчонка, однако Педрилло не сомневался, что при первом сделанном им шаге примирения наивный ребёнок кинется ему на шею и расплачется.

Вечером, возвратясь домой, Аксиотис застал Мишу за греческим сочинением, которое он тщательно переписывал для экзамена. Экзамены должны были начаться 11 января; до них оставалось, следовательно, ровно две недели.

   — Знаешь ли, Голицын? — сказал Аксиотис. — Мы, то есть Расин и я, кажется, помирили тебя с Севенаром. Он уже не будет ставить тебе единиц и двоек.

   — Он уже давно смилостивился: тройку вывел мне за ноябрь и декабрь, — отвечал Миша, бережно укладывая свою работу в ящик письменного стола, — этой тройке-то я и обязан, что обошёл Расина...

На следующее утро Миша получил от Севенара секретную записку, приглашающую его навестить его, если можно, утром, до десяти часов. Время было вакационное, и Миша, сказав товарищам, что идёт погулять, отправился на свидание, очень заинтригованный тем, что может сказать ему профессор географии по секрету.

   — Мне хотелось, — сказал Севенар Мише, — во-первых, поблагодарить вас за милые попечения ваши о поднесённой мне табакерке, мой молодой князь, а во-вторых, я должен спросить вас, каким образом у вас очутилась средним баллом тройка по географии.

   — Право, не знаю, господин профессор, я думал, что это вы...

   — Посмотрите-ка на меня.

Миша взглянул прямым, светлым взглядом своим прямо в глаза профессора.

   — Я думал, что это вы, — повторил Миша, — иначе я не посмел бы перед самым экзаменом вырезать моё имя на вашей табакерке. Я бы побоялся, как бы товарищи не подумали, что я заискиваю, да и вы сами могли бы подумать, господин профессор...

   — Удивляюсь, — сказал Севенар, — но вместе с тем и радуюсь... по моему черновому списку выходит... но это всё равно. Я вижу, что вы добрый и честный молодой человек... Скажите мне по секрету, с чего взял господин Мира, что вы называете ослами всех учителей географии?

   — Неужели Педрилло... Мира?..

   — Я этому уже не верю, — поспешил прибавить профессор, — вчера господа Расин и Аксиотис рассказали мне всё, как было. Знаете ли, что вы имеете в них очень усердных адвокатов? И это делает вам честь: если студенты так горячо вступаются за своего отсутствующего товарища, да ещё за товарища, севшего им на голову, то значит, что он хороший товарищ. А господина Мира остерегайтесь: много встретите вы на своём веку друзей, подобных ему.

   — Я его остерегаюсь, господин профессор...

   — Вы всё больше и больше отличаетесь, господин Мира, — сказал по-итальянски Миша, возвратясь домой, — пожалуйста, не вывёртывайтесь; Севенар мне всё рассказал.

   — Время оправдает меня, — отвечал Педрилло, кладя на стол скрипку, на которой играл перед приходом Миши, — все нападают на меня, и даже ты, а я, право, не имел дурного намерения: так, с языка сорвалось... я только и сказал Севенару, что метода твоей матери отвратила тебя от географии, а из этого вы все: и Севенар, и Рачинэ заключили Бог знает что. Клянусь...

   — Надоел со своей итальянщиной, Мира, — прервал его Аксиотис, — ты мне мешаешь и ведь всё врёшь. Не понимаю, что говоришь, а слышу, что врёшь! Уж лучше продолжай пилить на своей скрипке!.. Посмотрите-ка, господа, что я приготовил вместо сочинения для экзамена: разве Расин, Миша и Педрилло подошли к столу, на котором лежала работа Аксиотиса.

   — Отлично, — сказал Расин, — что это за старик?

   — Это Ментор — учитель Телемака; разве ты не узнаешь его по его учёному виду и по его Минервину парику?

   — Да зачем тебе этот Ментор? — спросил Миша. — И без него вся Сорбонна знает, что ты первый каллиграф в мире; что тебе за охота даром время тратить? Ведь экзамена по каллиграфии не будет.

   — Говорят тебе, что я это для экзамена по греческому приготовил. Для нашего почтенного ментора Ренодо.

   — Неужели это сделано с одного почерка? — спросил Педрилло.

   — Ну нет. С одного почерка так не начертишь; а похоже на нашего всеученейшего аббата?

   — Немножко похоже, — сказал Миша, — смотри, как бы он не обиделся.

   — Пускай себе, вперёд не стращай, что поставит мне единицу на экзамене.

   — Скажи, пожалуйста, Аксиотис, — продолжал Миша, — отчего, зная так хорошо греческий язык, ты не хочешь выказать своё знание аббату? С тех пор как я занимаюсь с тобой, моих сочинений узнать нельзя; сам аббат говорит...

   — Много ваш аббат понимает!

   — Неужели ты думаешь, что лучше его знаешь по-гречески? Да хоть бы и лучше: всё-таки незачем дразнить его; не за что ему досаждать; ты сам говоришь: он человек добрый, потешь его, сделай ему какой-нибудь парафразис вместо этого Ментора.

   — Перейду в риторику, — отвечал Аксиотис, — и он увидит, знаю ли я по-гречески; недолго ждать ему, а покуда пусть ставит мне единицы. Разве ты не понимаешь, что этими единицами я его не дразнил, а тешил. «Вот, мол, какой я эллинист, — думал он, — даже настоящему греку ставлю единицы!» А о том он будто и думать позабыл, что сам же избавил меня от греческого языка и велел мне хорошенько заняться математикой и латынью.

   — Ну, а когда перейдёшь в риторику, будешь ты писать сочинения по Гомеру или опять только мои поправлять будешь?

   — Ни своих делать, ни твоих поправлять не буду: твои и так нравятся аббату; в последнем твоём сочинении я не сделал ни одной поправки: аббат сделал было две, да некстати: потом одумался и оставил по-твоему; а по-настоящему всё — от первой до последней строчки — перемарать следовало... Вглядись-ка хорошенько в Ментора: прочти абрис.

Миша, прищурившись над чертежом, вслух прочёл греческие гекзаметры, очерчивавшие абрис. Передаём их в переводе на русские гекзаметры:

   — Славные стихи! — сказал Педрилло. — Дай мне списать их, Аксиотис.

   — Зачем тебе они? Хочешь ментору их показать, что ли?

   — За кого ты меня принимаешь?

   — Уж я знаю за кого: за студента, нуждающегося в протекции профессоров... На, срисовывай моего Ментора, только осторожнее, не замарай мне его. Он и без тебя завтра же будет иметь честь насолить нашему учёнейшему аббату.

«Смотри, как бы он не имел чести насолить тебе самому, Фемистокл проклятый», — подумал Педрилло, и, уложив свою скрипку в ящик, он принялся калькировать работу Аксиотиса.

Получив, в сложности из всех предметов, одним баллом меньше Расина и имея перед собой экзамен по греческому языку, который, — он знал это, — должен дать ему два или три балла больше, чем Расину, Миша с нетерпением ожидал 20 января — дня, назначенного для этого экзамена. Ко дню этому готовился особенно торжественный акт, на котором обещали присутствовать все лучшие эллинисты Парижа: Арно, Расин, Буало и много других. Расин и Буало присутствовали, впрочем, и на предыдущих экзаменах: первый — из участия к сыну; второй — из участия к другу.